– Женя, на той стороне Кары стоит чум и много нарт!– Нарты летом? Не может быть.– Да ты посмотри, как носятся по траве и кустам!
Четверка оленей лихо волочила вдоль берега нарты. Сидящий на них ненец с длинным шестом пытался отсечь стадо, не желавшее начинать переправу и упрямо текшее в сторону водопада. Подальше от берега другие ненцы также носились на нартах, и прыгали там оленегон-ные лайки, настойчивым начальственным лаем понукая оленей. Наконец, передовые рогачи вошли в воду и поплыли, за ними пошли безрогие важенки и оленята, и вот уже вся река поросла подвижным кустарником. Перебравшись на этот берег, олени брезгливо нюхали верхушки полярной ивы и недовольно хоркали. Молодые оленьи рога казались зачехленными в коричневую замшу.Ненцы на том берегу подвезли на нартах довольно большую лодку. Ее спустили на воду, и пятеро ненцев забрались в нее. Им подали четверо нарт. Лайки черные и черно-белые сами попрыгали в лодку, и перегруженный ковчег двинулся к этому берегу. Распряженные олени плыли вслед за лодкой. Потом оленей быстро впрягли в нарты, и четверо с азартно лающей сворой скрылись за холмом, куда утекло оленье стадо. Пятый подошел к нашему лагерю. Был он худ и темен лицом с подковкой жиденьких седых усов вокруг рта.
– Здравствуй, геолог! Из Ленинграда?– Из Москвы.
Ненец подошел к байдаркам, неодобрительно осмотрел опрокинутые вверх дном латанные-перелатанные эти калоши. Глянул пристально и сказал очень строго:
– Из Москвы, говоришь? У вас, однако, не лодки, а гробы.
Я подошел к байдарке и молча опрокинул ее вверх декой. Увидев надпись "Хальмера", ненец оторопел, потом схватился за пояс и принялся хохотать. Вконец расчувствовавшийся, он протянул мне руку и чинно представился:
– Пырерка Абрам Степанович, бригадир. Что улыбаешься, геолог? Вспоминаешь анекдот про Абрама и Сарру? Попы имена давали, однако, не знали анекдот.
Забравшись в свою лодку и взявшись за весла, Пырерка сказал:
– Четыре геолога ушли вчера на Минесей. Ваши? Сейчас, однако, обратно идут. На Нярме дым был виден. Приезжай в мой чум пить чай! На "Хальмере"... – и снова он с удовольствием захохотал восторженно покачивая головой.
Часа через три мы с Женей переправились на другой берег Кары. Жена Пырерки, как-то по-цыгански пестро одетая, приняла из Жениных рук гостинец – полиэтиленовый пакет с московскими конфетами. Нас усадили на теплые сухие шкуры, такие уютные после этой непрерывной мороси. Заглянув в Женины глаза, я увидел озорноватую какую-то благодарность, точно Женя только и мечтала всю жизнь оказаться в гостях у Пырерки Абрама Степановича, а я это ей устроил. Чум неожиданно оказался брезентовым, а его остов и вовсе – из дюралевых труб. Пырерка пояснил, что так лучше летом. Легко и возить и ставить такой чум. Зимой – вот тогда уже настоящий из оленьих шкур в два слоя и жерди должны быть лиственничные, другие напора пурги не выдержат... Перед нами поставили низенький столик. Хозяйка принесла дымящееся блюдо с отварной олениной. Потом появился большой, до лаковой черноты закопченный, чайник.– Спасибо, – сказала Женя, пробуя пахучую оленину,– прямо слюнки текут, как вкусно.Пырерка был явно смущен присутствием Жени. Он большей частью лишь улыбался, предоставив дипломатический протокол супруге. Раскрасневшись от вкусной еды и горячего чая, Женька вскоре сама стала напоминать молодую самоедку. От этого ли, или от того, что Женя неожиданно затронула интересную для него тему, Пырерка вдруг оживился и стал красноречив. А тема была действительно интересна и оленеводческому бригадиру и москвичке-филологу – о названиях тундровых озер и рек.
– Нерусовей-яха? – радостно оживлялся Пырерка при новом Женином вопросе. – Значит – река с кустами по берегам... Силовая? Так русские говорят. Наше Силова-яха – река точильного камня.– А Кара что по-вашему значит? Черная, что ли?– Нет, нет! – энергично замотал головой Пырерка. – Это русское. Еще до царя Петра было. Смотрели русские, как река лед ломает, а один говорит: "Смотри, карает как!" Теперь Кара-яха и море Карское.– Прелесть какая! – обернулась ко мне Женя. – Не сходя с места в чуме можно изучать географию и историю этих мест. Заметь еще, во всех названиях есть и чудесная какая-то первобытная поэзия.
Пырерка радостно и согласно закивал на эти Женины слова. Образность его собственной речи была созвучна и современному дню Карской тундры. Вот принялся он нам рассказывать о какой-то диковинной рыбе, живущей в Карском море, и об охоте на нее, когда с берега палят из винтовок с перелетом по воде и выгоняют тем самым рыбу на берег. Пырерка забыл ее название.
– Такая большая... большая – тянул он, не находя слова, и разводил руки в традиционном жесте рыболова, и вдруг нашелся и, тыкнув себя пальцем в затылок, засмеялся: – Вот тут у нее форсунка!– Кит? – догадался я. – Белуха, что ли?– Белуха, белуха!.. – обрадовался Пырерка.
Пустяшные эти разговоры странно волновали меня. А у Жени и вовсе светились глаза. Глядя на нее, я вдруг вспомнил то, что было между нами вчера днем и сегодня ночью. Вспомнил ее чудесное обещание никогда-никогда не расставаться. И хорошо мне стало, светло и взволнованно до сердцебиения от мысли, что после такого признания она – невеста моя и скоро-скоро станет женой, и будет у нас еще очень много всего – и любви, и путешествий, и радостного взволнованного труда, и вот таких совместных стирок, как вчера, и еще и еще чего-то, чем так богат этот удивительный и прекрасный земной мир... Это чувство не покидало меня и по возвращению из гостей. Дождик все сеялся и сеялся. Каково оно там, в тундре, ребятам без малейшей возможности укрыться и высохнуть? Они вот-вот должны уже вернуться. Женя забралась в палатку и занялась шитьем и штопкой, решил запастись дровами, чтобы по возвращении ребят большой и жаркий костер сразу бы родил у них чувство уюта. Я взял пустой рюкзак и отправился вдоль берега собирать плавник. И чувство к Женечке-невесте все освещало и согревало меня в хмурый этот денек, и даже нудную работу по сбору топлива делало замечательной и приятной... Я принес к палатке очередную порцию и вдруг испытал неодолимое желание – голод й жажду вместе, иначе не назовешь, – тут же, сию секунду, не откладывая до конца своей работы, обнять, поцеловать, увидеть и услышать ее. Сбросив мокрый плащ и оставив вне палатки ноги в мокрых болотных сапогах, я протиснулся в сухой сумеречный уют. Женя, одетая в мохнатый свитер, сидела на сложенном спальнике и губами скручивала нитку, чтобы продеть ее в ушко иглы. Она замерла с загадочной улыбкой на губах, потом провела ладонью по моему виску и сказала:
– Как я тебе благодарна за этот твой подарок, за Карскую тундру!Я припал лицом к ее бедру и обнял стан, и впервые так ясно-ясно пришло ко мне понимание, что Женя родная. Нет ее родней на всем белом свете. Не было никогда, кроме почти уже забытой мамы, и никогда никого роднее не будет до скончания назначенного мне века.На этом можно было бы и завершить главу о рае по имени Буре-дан, но возникает соблазн рассказать еще об одной карской встрече.Поход заканчивался. На низком тундровом мысу стоял поселок десятка в два домов, Усть-Кара. Байдарки ткнулись носами в песчаный берег. Было два часа ночи. Было безлюдно на берегу и в поселке. Алое солнце висело над широким устьем Карской губы, и там загадочно белела полоска льдов Карского моря. Спало взрослое население, лишь бегали по поселку собаки и мальчишки, не знающие летом сна, как полярное солнце. В последнем переходе мы все зверски устали и промерзли от борьбы со встречным ветром и нешуточной для байдарок волной. Решено было тут же поставить на берегу палатки, забраться в спальные мешки и спать, спать, спать. И вдруг возник некто в кожаном пальто с лицом, густо заштрихованным морщинками и с золотой полнозубой лыбкой. Спросил:– Вы серьезно решили здесь ночевать? Обижаете. Милости прошу в мою избу. Будем знакомы – Заходякин Федор Васильевич, бригадир рыболовецкой артели. Пойдемте, пойдемте ко мне. Вы же никогда не ночевали в настоящей поморской избе!