Билетов же нет.
Просочимся, – решительно сказала Женя.
На вечере поэзии я прилежно слушал поэтов, выходивших на возвышение перед белым экраном летнего кинотеатра. И стихи были хорошие. Но мой жонглер продолжал свои упражнения. Временами казалось, что вот-вот там у него электронный поток и электромагнитная волна зарифмуются друг с другом, и в вихре непримиримых сил наступит желанное согласие. Я совсем переставал слышать стихи и начинал следить за изменениями, происходящими с траекториями электронов помимо моей воли. И снова прикидывал устойчивость и с огорчением возвращался к стихам, звучащим с эстрады... Когда вечер поэзии кончился, я испытал опустошение. Решение моей Задачи, казавшееся нынче таким близким, снова ускользнуло и отодвинулось....В темноте мы поднялись на холм Тепсень. В траве смутно белели тропы. Чернел Карадаг, близкий и массивный под россыпью крупных белых звезд. Как округлая черная туча, громоздилась у горизонта Святая гора, и в самой ее кромешной сердцевине красновато и первобытно горел одинокий огонь. Пронесся метеорит. Мы остановились. Женя прижалась ко мне спиной положив затылок на мое плечо. Я обнял ее и приласкал в ладонях грудышкй, как мягких ласковых зайчат... Чуть больше года назад, в пору цветения черемухи в подмосковных лесах, мы так же вот часами смотрели в звездное небо. Женя до утра могла слушать мои "лекции" о галактиках и звездах. Здесь на плоской вершине Тепсеня, мы снова взволновано глядели в лицо вечности.– Женечка, видишь вон ту звезду... – начал было я. но Женя подняла руку, нашла мои губы и небольно их сжала... Через минутку она вдруг повернулась в моих объятиях и обхватив руками мою шею, жарко зашелестела в ухо: "Пойдем же скорее в твой шалаш, Санечка!"В "шалаше" страстно пахла полынь. Полетела во все стороны одежда. Полынный ковер щекотал босые ступни. Я нашел в темноте обнаженные плечи. Женин ответ на мой жадный поцелуй оказался вдруг непривычно бесстыден, и... Боже, зачем только судьба так сурово испытывала нас? Все, как прежде, свершилось разоружающе быстро. А тут еще кто-то явно подслушавший наше дыхание и страстный шепот, громко и со значением прокашлялся у нашей дощатой стены и протопал в сторону туалета. Женя тихо простонала, оттолкнула меня и пала ничком на свою постель. Я тупо и потерянно гладил ее затылок и шею, чувствуя, что ласка эта уже не может что-либо изменить. Огонь, только что полыхавший во мне, бесследно погас.– Иди, Сашка, к себе и спи, – сказала Женя. – Замечательное же ты выбрал жилье, ничего не скажешь... Ну, уйди же ты, наконец!Я долго лежал в темноте с открытыми глазами, скованный ужасом: от сознания, что нас с Женей связывает лишь нежная дружба – прогулки, стихи и звезды. Настоящую страть не испугает чей-то многозначительный кашель.
Женя тронула мое плечо.– Эй, восход солнца проспишь! А ведь договаривались... Ироничное "эй" будто бы проводило незримую черту между нами. Я встал и поплелся за Женей на Тепсень, страшась смотреть на ее прямые, совсем еще девчоночьи плечи... Мы успели. Солнце еще не показалось. Между коктебельскими холмами лежали дремотные лиловые сумерки. Но верхушки Карадага и Сур-Коя уже радостно порозовели. На востоке над плоской горой Кучук-Ячышар медленно копилось сияние. И вдруг рядом с могилой Волошина, отмеченной одиноким деревом, ярко вспыхнуло, как в окошке кинобудки. И пошло, и пошло вверх в золотистом тумане, вздрагивая и клубясь, солнце.
Женя сделала серию энергичных прогибов и наклонов, потом ловко прошлась колесом вдоль тропинки и стала на руки. Вот ее ноги тянутся к земле, пугающе сильно гнется спина, но ничего страшного не происходит, получается мостик. Рывок – она уже на ногах. Потом каскад прыжков и сальто – самая напряженная часть ее "вольных". Вдруг Женя резко остановилась.– Ну что ты уставился, эй? Машешь руками, как ветряк. Ты уже полчаса вот так машешь. Тоже мне утренняя гимнастика! Видишь, вон там старичок бежит? Беги и ты, долго беги, пока не взмокнешь. Марш!Я побежал по тропе, и увидел среди травы на склоне бородатого художника. Он держал на коленях планшет и быстро водил цветными мелками на черной бумаге, изредка поглядывая в сторону мыса Хамелеон. Я подивился энергичному замыслу. На этюде играли горячие тона – желтые, коричневые, алые. Яркое живое солнце только что взошло над Хамелеоном, и море у мыса засияло мятой золотой фольгой, черное в промежутках между блестками... Когда я вернулся после пробежки. Женя была не одна. Она возилась с семилетней дочкой наших хозяев, учила девчонку вставать на руки. Рядом на привязи уже паслась коза.Беззубая Панка была шоколадного цвета и с желтыми, как у ее козы, глазами. Белесые длинные космы и такие же белесые от солнца и морской воды трусики. Щуря один глаз, предложила:– Хотите, я вас в Сердоликовую бухту отведу? Только маме скажите, что я весь день с вами пробуду, и еды захватите вкусной. Колбасы, чебуреков и конфет.Шли по тропе в плотном зное под крутым склоном горы. Панка неутомимо шагала впереди. Оглушающе трещали кузнечики в сухой траве.
Будто они киску зовут, – обернулась Панка. – Слышите? Кс-кс-кс. Вы артистка, тетя Женя?
Нет. Я редактор.
Как это?
Я книжки готовлю к печати. Смотрю, чтобы в них все было правильно и умно написано по-русски. Поняла?
– Л-а! – неопределенно протянула наша проводница, видимо, ждавшая более ярких впечатлений от нового знакомства. – А дядя Саша?
– Я с самолета без парашюта прыгаю.
– Зачем ты морочишь ребенку голову? – поморщилась Женя. -Лучше отдай ей свои темные очки, все равно носишь в кармане. Видишь, как она щурится.
Слева яростно сверкало море, точно трудилась там добрая сотня электросварщиков. Панка, взяв у меня очки, пристроила их однако же не на носу, а на узкой и костлявой своей груди на манер лифчика, прикрыв большими темными стеклами два крошечных серых соска. Всем троим стало очень смешно.Мы вышли на мыс и увидели синий, будто бы океанский, простор, и океанский же ветер омыл наконец прохладой наши тела и лица. Потянулись Лягушачьи бухты, одна другой краше, разделенные огромными глыбами – "лягушками", что сорвались неведомо когда с немыслимой крутизны скальных стен Карадага, уходящих над нами в небо. Добрались до скалистого, неприступного с виду мыса. Панка, не снимая кедов, решительно вошла в воду под скалой и пошла дальше, пригласив нас повелительным жестом. Оказалось, в скале существует волно-прибойная ниша, и мы успешно обогнули этот мыс, прибегнув лишь в одном месте к не опасному альпинизму... Сжатая с трех сторон высокими стенами. Сердоликовая бухта имела головокружительную бирюзовую глубину и чудный иссиня-черный галечный пляж. По скале, как живица по сосне, стекала родниковая вода. Узкая извилистая расселина в скале уходила куда-то вверх.
– Вот здесь можно подняться к Чертову Пальцу, – сообщила Панка. – Но мы наверх с вами не пойдем, я маме страшную клятву давала. На этом Карадаге уже столько народу поубивалось. Особенно, когда сверху в бухты спускаться пробуют. Теряют тропу, попадают на сыпучку, а потом летят с обрыва на скалы – у-ух!
– А что за следующим мысом, Панка?
– Там Вторая Сердоликовая. Потом Бухта-Барахта, а потом – ой, не помню! – наверное, потом будет долго-долго Стена Лагорио, а за ней Бухта Разбойников. Я все это только один разик с катера видела и не запомнила. А вот у нас в прошлом году жил один такой Вадим из Харькова, так он где прошел, а где проплыл вдоль всего Карадага аж до Биостанции. У него были ласты и надувной матрац и такой теплый резиновый костюм, чтобы не закоченеть в воде.
Мы искупались и принялись копаться в гальке. Вдруг Женя ахнула, я глянул на ее руку, страшась увидеть кровь, а увидел на ее ладони желтовато-розовую галечку величиной с голубиное яйцо.
– Сердолик, сердолик! – радостно завопила Панка. – Тетя Женя, вы очень хороший человек, потому что Сердоличка отдает первую находку всегда самому лучшему.
Панка взяла камешек, окунула его в воду и показала нам против солнца. Сердолик засветился ясным живым огнем, и у меня возникло чувство, будто такой огонь уже коснулся однажды моей души совсем недавно. Что это было? Ах, да! – эта чудесная картинка в горячих тонах на черном листе у бородатого художника... Солнце заполняло бухту зноем, заставляя еще и еще купаться. Вода небывало прозрачная у берега, на глубине была такой же прозрачной, но радостно голубой. Панка учила нас нырять с открытыми глазами. Она плавала, как дельфиненок, и мы не могли с нею потягаться. Обессиленные игрой в салочки, мы буквально выползали на берег, как наши давние кистеперые прародители. И все время от морского простора, синевшего в устье бухты и от голубовато-серых скал исходило дыхание какой-то отчужденной иронической силы. Душа страшилась принять до конца эту красоту и сжиться с нею... Такое же отчуждение исходило и от очень красивой в то утро Жени. Ничем она этого не подчеркивала, но вроде бы вполне обходилось без меня, отвечая на мои вопросы спокойно и односложно. Убрала руку, когда я, лежа животом на гальке, потянулся к ее руке. "Что за глупости при ребенке?" – сказал мне ее холодноватый взгляд....А ребенок-то был с нами весь день и весь вечер. Вернувшись в поселок мы втроем ходили покупать на рынке дыню. Потом торжественно ее поедали. Потом Женя из обношенных Панкиных штанов сшила ей отличные шорти'ки. Подстригла и вымыла девчонке волосы. Мы остались наедине только в полночь. Женя лежала в постели ничком, полуобняв подушку. Я погасил свет и, прилегши к ней, прильнул щекой к ее плечу.