– Как сажа бела, буркнул я, все еще досадуя на жену.
Даша звонко расхохоталась, а Маша, дергая мою правую руку, сказала очень строго:
– Папка, не глупей! Ведь белой сажи не бывает!
– Папа! Ну, почему сажа белая стала? Почему? – левую руку терзала Дашка. Сестра для нее никакой не авторитет. Подумаешь, не бывает! А вдруг да бывает?.. Все, что касается красок или цвета, волнует Дашку до глубины души. Вопреки запретам сестры, есть у нее даже свои слова, обозначающие оттенки цветов – "мясновый", "светолунный", "темносеребрянный". – Папа, ну почему сажа белая?
– Это оказалась не сажа, а зубной порошок.
Такой ответ сразу же всех устроил... Мы подошли ко входу на мост. Встали у начала перил слева и справа, каждая на своем тротуарчике. По Дашкиной звонкой команде – "Раз, два, три!" – сорвались и побежали наперегонки через мост. Сейчас они добегут до конца и будут так же азартно бежать обратно. Трудно от них оторвать взгляд. Две, если не совсем одинаковые, то до чертиков похожие рожицы. И два похожих, но таких разных характера. Они уже осознали свою физическую одинаковость, их особенно привлекают игры и ситуации, выявляющие симметрию, подаренную им судьбой... Женя было воспротивилась их стремлению одеваться одинаково. Что, мол, за инкубатор такой? Но ничего у нее из этого не вышло. Сколько было рева, и вот – береты, пальто, панталоны и башмаки – все одинаковое. Добежали до конца моста, изготовились, замерли – и обратно... Женя на ходу поправила прическу. Ее взгляд задержался в моих зрачках, и губы дрогнули в воздушном поцелуе.
– Соскучилась я по тебе за день, муж мой! Извини, что оторвали тебя от установки. Взяла детей из сада, и все трое почувствовали, что невозможно нам без тебя... О, я тебе еще не говорила, вчера мне маклер на работу позвонил. Кажется, он нашел то, что нам нужно. "Рениш" 1911 года выпуска в превосходном состоянии. Продает профессор-медик. У него в семье музыкантов нет, изредка играли именитые гости, вроде бы, и сам Рихтер.
– Что же он вдруг стал продавать такой раритет?
– Нам какое дело? Едем в субботу смотреть. Надя побудет с детьми.
– Поедем, разумеется. Сколько за него просят?– Тысячу двести.– А современный "Рениш" стоит восемьсот. Существенно, Женя!
– Сравнил настоящий инструмент с лакированной дребезжалкой. Это же Машеньке на всю жизнь и внукам ее достанется... Ты видел, что с нею происходит, когда ее в саду подпускают к инструменту?– Женя, ты третью осень в одном и том же пальто, хоть бы и в "королевском". И сапоги в зиму надо бы помоднее. Я так хочу, чтобы ты была красивой! Нет, не то. Ты хороша в любой одежде, но хочется, чтобы ты была эффектной, что ли, вызывающе красивой.– И я не прочь, – засмеялась Женя, – но муж маловато зарабатывает. Он, знаете ли, пока не академик, хотя и мог бы уже им быть.
– А что ты скажешь, если он станет начальником цеха? Женя растерянно остановилась.
– Сашка, нет! Ты шутишь, Сашка?
– Нисколько. Матвеев в начале будущего года отбывает на пенсию. В качестве замены называют только одну фамилию – Величко. А что? Тридцать три года – возраст Христа. Самое время восходить на Голгофу. Я не против. Тем более, что вознаграждается это неплохим окладом и солидной ежемесячной премией...
Мы стояли посреди моста. Посторонились, пропуская неспешно ехавшую автомашину. Женя взяла мои руки.
– Все сказал? – спросила она, встряхивая меня за кисти нетерпеливо и даже обиженно. – Теперь помолчи, не торопись мне возражать, а я тебе вот что, Санечка, скажу – нет, нет, и еще раз нет! Разумеется, триста лучше, чем двести десять, я считать умею. Но как же твои эксперименты? Ты который год у Пересветова в "приходящих исследователях"? Тоже ученое звание придумали! Четвертый? Сколько еще так будет? Мне надоело слушать твое "как сажа бела". Это даже и маленькую Машку не устраивает. Что-то ты о возрасте Христа сказал, но тридцать лет и три года без толку, вроде тебя, просидел на печи некто Ильюша Муромец. Не пора ли тебе с твоей печки слезать?
– Женя, подумай, вдруг с этим вообще ничего не выйдет! Бьемся мы с Рябинкиным, бьемся, а результата нет. Что это? Эффект ускользает или его не существует в природе? Вдруг моя теория – дым? Такими назначениями, как начальник цеха, в наше-то время не швыряются.– Санечка, "солнышка на ладонях" мне хочется больше, чем новых сапог. Понимаешь меня?
– Хороший технолог много ценнее плохого исследователя.
– Вот-вот! Став начальником цеха, ты и вовсе все забросишь Скажешь нет? Да я уже и доводы все твои слышу. Несолидно, мол, на чальнику цеха в детские игры играть... Освободись же ты, наконец, о рабства и отдай себя всего делу, которое действительно стоит труда и лишений. Внуки вот этих девочек будут гордиться тобой, если ты добудешь свое "звездное вещество"!
– Ну, хватит вам! – закричала Даша, дергая Женю за руку.
– Неинтересно же так разговаривать, – резонно заметила Маша. "Действительно неинтересно, – подумал я, сердясь уже всерьез.
Будто бы она лучше меня разбирается в моих делах! Завтра все решит ся. Если эксперимент опять закончится неудачей, надо ставить точку".
А Женя протягивала мне руку и светло улыбалась. И я побороть раздражение, хотя веселее не стал. Дружно, всей семейкой держась за руки, мы прошли до конца мост и повернули налево вдоль берега речки к своему дому.Мы уже три года занимали "двадцатиметровку" в двухкомнатной коммунальной квартире в добротном доме "сталинской" еще постройки. Из большого окна открывался чудный вид. Вся река, от сияющего закатным огнем переката на северо-западе до излучины на востоке, где она, словно полуобняв, обтекала город, была видна из нашего окна. За рекой в сосняке свежей посадки виден был институт и цеха экспериментального завода. "Скопцовский" корпус в виде замка резко выделялся из сугубо индустриального своего окружения. Называемый "папина работа", этот замок, тем не менее, служил резиденцией сказочных принцесс и королей на многочисленных Дашкиных рисунках... Хорошенькое дело – подавай ей "звездное вещество" и все тут! В открытое окно уже втекал вечерний холод. Я закрыл окно, задернул штору и зажег свет...Я вышел на кухню. Там у большой чугунной раковины стояли на табуретках Маша и Даша. Были открыты оба крана холодный и теплый. Тихо гудела колонка. Свершался обряд симметричного умывания рук. Пол был обильно полит водой. Соседка Татьяна с выражением долготерпения возилась у плиты.
– Папа, только не говори: "Девочки, хватит!" – закричала Даша.– Лучше скажи нам: "Девочки, мойте руки чище!" – подхватила Маша.
– Разберись-ка ты с этим безобразием, – сказала Женя. – Я пойду достирывать. И непременно скорми чистюлям творог. Им кальций нужен.– Между прочим, – сказал я дочерям, – я уже знаю продолжение нашей сказки. Чем скорее вы поужинаете и уляжетесь в постели, тем скорее узнаете, что было с нашим котом Мурчиком дальше.
...Часа через полтора, когда дети, наконец, уснули, я вышел на кухню, щурясь от яркого света. Женя сидела в моем "рабочем углу", разложив гранки, беспощадно перепаханные правкой. Я встретил ее іатаенно счастливый взгляд и вдруг испугался, что сам не испытываю сейчас такого же чувства к ней. Что это? Уж не пересыщаюсь ли я счастьем?
– Слушала я твою сказку, пока белье в коридоре развешивала, -сказала Женя. – Здорово ты сочиняешь. Тебе бы, Санечка, в литературу, а мне бы к твоей установке... – Женя стиснула кулак, и в глазах засветился азарт. – Ух, я бы там все так раскрутила! Правда, я тебе завидую, Величко, жизнь интереснее литературы.
Я понял, что Женя хочет продолжить тот "неинтересный", по мнению Маши, разговор. Но я все еще был смятен и растревожен и только виновато улыбнулся.
– Завтра поговорим. Завтра после эксперимента, Женечка!
– Будь другом, положи в мою сумочку, там на столике под вешалкой, – сказала Женя, протягивая мне свои бумаги. – Утром в электричке доделаю.
В эту ночь мне впервые приснился пугающе ненужный сон, в котором была Юлия... Снилось то, чего никогда не было – прощание после получения дипломов. Мы сидели рядом на зеленом сундуке в прихожей, страшась прикосновения, как электрического удара. За окном близко и подробно был виден кирпич брандмауэра. И день снаружи был июньский солнечный, и свет его обильно втекал в узкую, всегда затененную расщелину между домами. Полумрак в прихожей был разбавлен этим золотисто-медовым светом. Нам было нужно что-то сказать друг другу, но я не мог назвать ее имени. Оно непроизносимо было и запретно. И не мог отвести взгляда от милых губ с глубокими уголками... Вдруг потянулся рукой к светлой прядке на ее виске, чего делать уж никак не следовало, и проснулся. Боль, вынесенная из сна, наяву мгновенно обернулась мучительной виной и стыдом. Я невольно простонал и прижался щекой к горячему и наяву любимому плечу.Уже в первые месяцы жизни дочерей я почувствовал, что стал относиться к Жене по-другому, с каким-то новым оттенком нежности... Во время ночных кормлений я помогал ей управляться с орущими Машкой-Дашкой. Что-то приносил, что-то уносил, обмывал, смазывал, пеленал, пока умиротворенные дочери не затихали, симметрично припав к маминой груди. Женя кормила при свете ночника. "Спи теперь, Санечка, спи. – говорила она. – У тебя завтра работа". Но мне казалось нечестным засыпать раньше Жени, и я только чуть задремывал, лежа за ее спиной и согревая телом ее поясницу, начавшую поднывать после родов. "Зубчик" из кардиограммы ушел, а вот это прицепилось... В том полусне-полуяви виделась мне установка, в которой вещество плазмы в миллионную долю секунды схлопывается в сверхплотную точку. Утром, пока цеховая круговерть еще не кружила мне голову, я отдавал себе довольно точный отчет об этих ночных грезах, набрасывал какие-то эскизы... Но сооружать эту установку мы с Пересветовым принялись только через год, который ушел на выбивание площадей под нее...