– Концертное фортепиано для гостиных – факт, а не реклама! -сказал профессор. – Не всякий даже и рояль потягается с ним, уж поверьте. Я бы и сам до веку бренчал на нем, да делать нечего – внучок надумал покупать японскую "технику", а инструмент ему подарен, так что я не вправе противиться. Сами вы играете, Евгения Максимовна?– Нет, – улыбнулась Женя, – но инструмент попадет у нас к настоящему музыканту.– Сколько ему лет?– Скоро пять. Это дочь.
– Да, вот и мы на внука такие же надежды возлагали.
Взгляд профессора не отрывался от Жениного лица. Меня это сердило, но вместе с тем я с гордостью отмечал, что Женя нисколько не смущена разглядыванием. Спокойно и ровно излучает свет одухотворенной красоты. Немудрено, что старик не может оторвать взгляда...
– Вы мне нравитесь, ребята! – улыбнулся хозяин. – Честно признаюсь, не хотелось бы отдавать такой инструмент кому попало. Я даже и справки через своих пациентов из Синявино о вас навел. Вы электронщик, Александр Николаевич, может быть нам удастся с вами и посотрудничать? Мне нужна кое-какая аппаратура по стимуляции сердечной мышцы.– Жаль, но я неважный радист, – честно признался я.– Но фортепьяно-то хоть купите? – шутливо обиделся профессор.– Струмент возьму! – подыграл я. Вынул пачку денег, и отстегнув от нее полусотенную, протянул профессору. Тот, не считая, положил деньги в карман куртки и позвал жену:– Федосевна, кати сюда свое угощенье! Обмоем сделку. Я выгодно продал наши старые дрова.
Худенькая седая женщина вкатила накрытый столик. Немного сердясь, покачала головой: экий балабол!
– Фортепьяно заберете, когда вам будет удобно, – сказала она мне. – Здесь за углом на проспекте есть магазин-салон, там можно с грузчиками договориться.
Марина Федосеевна когда-то была очень красивая женщина. Меня обожгло вдруг: скоро и мы с Женей станем такими вот старичками... Женечка, полыхающая сейчас от рюмки коньяка и от удачной своей покупки, будет седой и худенькой старушкой, и только дивный разрез ее глаз будет выдавать в ней прежнюю красавицу. Остро почувствовал я упругий ход несущего нас времени, неостановимый, как падение темно-зеленой массы Буредана... Мимолетное схлынуло, вместе с истовым желанием успеха пришла горячая и ободряющая мысль: "А не прячется ли настоящий эффект схлопывания плазмы в области еще более коротких импульсов? Может быть, он показал нам вчера только кончик своего хвоста..."...Вышли на засыпанные листьями дорожки сквера. У подножий бархатно-черных стволов лип уже копилась предвечерняя тень, но над их верхушками в солнечном тепле еще плыла праздничная серебряная паутина.
– Живут же люди! – дурашливо засмеялся я. – Одного хрусталю, почитай, тыщ на десять!– Перестань, – попросила Женя. – Меня, если хочешь, зацепило даже не то, что подлинники Коровина и Нестерова на стенах, и каждый шкаф с родословной. Не этим владеет профессор Ивашечкин, а реальной способностью побеждать болезнь и дарить человеку еще десяток-другой лет жизни. Марина Федосеевна мне похвалилась. Взяли его в 51-м году, и уже Колыма ему улыбалась ласково, но кого-то из кремлевской банды прихватило, вернули Ивашечкина на свободу. А начал он. между прочим, в двадцатых годах возницей на карете скорой помощи... Вот так, Саня, а ты рвешься вначальники цеха, хотя можешь неизмеримо больше.
В магазине-салоне мы прошли в отдел, где сверкали стеклянистым лаком шеренги современных "Ренишей". В углу четверо крепких парней утирались одним, но очень длинным вафельным полотенцем. Пот катил с них после жаркой работы... Разумеется, левая перевозка их интересует. Откуда? Ага, неподалеку и есть лифт. Тогда вам встанет это недорого, всего червонец. А там, на месте у вас как? Четвертый этаж и без лифта? Добавим еще четвертной. Это что, за городом? Имашины у вас нет. Червонец нашему шоферу – плата за страх Ну ипятерку на счастье, чтобы струны не рвались. Полета, хозяин, и дело будет сделано! Завтра в одиннадцать машина придет по указанному адресу.Вечером на Таганке посмотрели "Антимиры".
К Арбату нарочно двинулись пешком вдоль Москва-реки, мимо ночного Кремля, а дальше по Волхонке и Сивцеву Вражку. Шли молча, под впечатлением от спектакля. Талантливые актеры попытались представить трагедию века винегретом из горстки хлестких метафор, "смелых" полунамеков и откровенных лозунгов. Лик времени, века или судьбы, на который лишь тревожно и смутно намекал спектакль, был как-то отдален или отрешен от прожитого нами счастливого дня... И такими незначительными, вполне преодолимыми казались терзавшие меня с утра проблемы... Грезился где-то впереди, после полосы неудач, главный результат – выход наших с Пересветовым и Рябинкиным исследований на управляемый термояд. Сухая и теплая Женина ладонь была в моей руке, и я почувствовал ее одобрительное пожатие, будто бы она прочитала мои мысли.В коридоре коммунальной квартиры тускло горела одинокая лампочка. Женя открыла Надеждину дверь своим ключом. Двадцатилетняя Женина племянница Людмила недавно вышла замуж и жила со своим Виктором в большой комнате, предоставив матери бывшее Женино зашкафье в проходной комнатке. За дверью большой комнаты уже спали. Я первый устроился на тахте, прихватив со столика книгу. То был любимый Надин "Собор Парижской богоматери" с иллюстрациями Доре. Меня смаривал сон, и когда Женя в Надином халате пришла из душа, я вполне серьезно назвал ее Эсмеральдой, заставив расхохотаться. Женя присела на постель и, наклонясь, сказала:
– Вот как? Тебе подавай цыганку и никак иначе! То-то, значит, я гак люблю тебя все эти дни, а ты и не замечаешь. Теперь понятно, почему.
– И вчера любила?
– Утром, уезжая на работу, вообще сгорала. Вечером мчалась к тебе. И вдруг, чуть ли не в полночь, на перроне мои дети!
Я притянул Женю к себе, но она высвободилась и сказала совершенно серьезно:
– Сашка, положу между нами зонтик, имей в виду. Это же Надина вдовья постель. Как можно? Всему свое время и свое место, мой милый!
Женя легла рядом, я обнял ее. Спросил шепотом:
– Ты очень хочешь спать?– Ну да. Ты уже выспался и хочешь поболтать?– Еще бы, ты меня сразила – переводы стихов в "Иностранной литературе". Но почему африканцы?– Брался подхалтурить, зашибить деньгу кто-то из знаменитых, да не успел к сроку. А у них тематический выпуск. Вот я и выручила подругу. Помнишь, я весной все книжки об Африке читала? Вживалась. Хвалиться только тебе раньше времени не хотела, боялась удачу спугнуть. В журнале мои переводы понравились, взяли.– А почему бы тебе не собрать Снежину, раннюю и теперешнюю? Издать бы сборник. Недавно еду в электричке. Туристы поют твою песню. "Чьи слова?" – спрашиваю не без гордости. "Была, – говорят мне, – такая Женя Снежина. Теперь у нее другая фамилия. Детей нарожала. Стало ей не до песен". Обидно.– Не обидно. На самом деле – нарожала. Откроюсь тебе, Санечка, "Машка – Дашка" это самая лучшая моя рифма. И не без твоей, заметим, помощи. Так что нечего жалеть... И еще одно мое "сочинение" не дает мне покоя. Это ты, мой миленький! Никак ты не получаешься у меня таким, каким я тебя задумала.
– Что же, я прохожу у тебя хореем? – спросил я, немножко обидевшись. – Или, как Вассисуалий Лоханкин, пятистопным ямбом?– Да что ты, – рассмеялась Женя, – даже и верлибром, свободным стихом, ты у меня не получаешься, дружочек!
– Вот так новости. И ты всегда ко мне так относилась, Женька?
– Нет, почему же. В первые наши недели ты мне казался таким глубоким и цельным. Ты учил меня понимать звездное небо, и ты был мой капитан. Будь ты таким, я бы тебя до веку любила безоглядно, по-бабьи. И вдруг ты мне открылся совсем другим... Помнишь, когда мы солнечной ночью к Каре вышли, и ты меня из ладоней ледяной карской водой поил? Мои-то были смазаны антикомарином. Шутку придумал, называлась "Танталовы муки". Едва я губами воды касалась, ты раскрывал ладони. Смеясь вместе с тобой, я слизывала врду с твоих рук. Ты и не догадывался, что это мое признание в любви. Я руки твои целовала и думала: "Это мой капитан! Если он даже предаст меня, я также стану благословлять его любя!" Но в тот же день мне открылось вдруг: "Разве настоящий капитан позволил бы себе шутить, понимая, как сильно я хочу пить?" Так мне открылось, что ты всего лишь мальчишка, и мне еще предстоит сделать тебя мужчиной, а потом уж титуловать своим капитаном. Вот так, Санечка!
Я не захотел признаться, что Женя сказала обо мне горькую правду. Я упрямо твердил, что это только красивая метафора, не больше...
– И вообще, – сказал я, сердясь уже по-настоящему, – вся ваша поэзия есть разновидность магии. Атавизм, оставшийся от первобытных времен, настоящее шаманство. Вот и в "Антимирах" сейчас -только что в бубны не стучали! Не будучи в силах ни постичь жизнь во всей его глубине и сложности, ни – тем более – что-либо изменить в действительности, поэты произносят заклинания. Под бубен с колокольцами!..– Ну, Санечка, – возмутилась Женя, – не ждала я от тебя таких оценок! Мне больше понравилось, когда ты однажды сказал, что поэзия – это высшая математика человеческой души, потому что только на ее языке можно выразить невыразимое. Если поэзия кажется тебе шаманством, так позволь тебя спросить: а то, чем ты занимаешься в лаборатории не напоминает ли самые настоящие заклинания? Заклинания молнии, что ли...