До кинотеатра дошли молча. Женя вообще весь вечер молчала. Молчал и я, не хвалиться же мне было открывшейся нынче новой ступенью собственного банкротства...
"Мужчину и Женщину" мы видели год назад в Москве на неделе французского фильма. Теперь я смотрел фильм с еще большим напряжением и трепетом. Любовь Женщины и Каскадера, представились мне неким почти недостижимым эталоном искренности, преданности и взаимности. Облик Женщины Анук Эме как-то неуловимо перекликался с Женей, и свое собственное, сегодняшнее болевое, преломлялось через это, экранное, и тут же, в зале, возникло у меня самообвинение: "Я не даю своей Женщине такой любви!.." И не отпускало острое желание немедленно изменить свою жизнь. Вот только – как?После кино мы попали в белесый плотный туман, чуть подсвеченный рассеянным светом ночного города. В тумане глохли звуки шагов и трудно было говорить. Но меня потянуло на немедленный разбор впечатлений от фильма, как это бывало у нас в лучшие времена. И еще хотелось – растормошить Женьку. Она же молчала и только ежилась, запахивая у горла воротник пальто. Шли дворами кратчайшим путем к своему дому. Я не смел коснуться тех тончайших материй, которые бередили душу во время сеанса и, сам себе поражаясь, нес околесицу:
– Знаешь, у Клода Лелюша краски какой-то хемингуэевской чистоты и прозрачности. Я имею в виду сам киноязык. Из всех этих недомолвок, взглядов, улыбок, прикосновений и объятий вдруг возникает глубина живого образа и первородный какой-то, почти библейский, смысл, что и вынесено в заглавие. Скажешь – нет?
Словами я не передавал и сотой доли того действительного волнения, которое породил во мне второй просмотр прекрасного фильма, и от этого возникала фальшь, а попытки поправить дело приводили к новым потокам слов... Женя молчала. В ней нарастало раздражение, я это чувствовал, но замолкнуть никак не мог.
– Снова над горной страной паришь, что ли? – сказала Женя глухим голосом. – Ты совершенно не отдаешь себе отчета, что же произошло в нашей жизни с этой злосчастной публикацией. Не понимаешь, что здесь все глубже и страшнее, чем потеря научного или там технического приоритета... Нет, не могу я больше, хоть режьте!
Женя остановилась и сняла мою руку со своего локтя. Бесповоротная решимость звенела в ее голосе:
– Вот что, Саша, я тебя не люблю. Больше не люблю или отныне не люблю, как тебе будет угодно это понимать, но это реальность. Устала я тебя любить. Ох, как устала! Ты же сейчас видел, когда любят -это свет и праздник. Это единственное, ради чего только и стоит на короткий миг, называемый жизнью, приходить из небытия в этот мир!.. А у нас получается, что моя к тебе любовь – это как поденка, как моя же домашняя работа, которой не видно никакого конца. И главного-то я своей любовью не достигаю – не даю тебе счастья, какое желала бы давать. Не видно, чтобы ты со мною был счастлив. Да если бы ты на самом деле меня любил, дал бы ты какому-то американцу встать над собой? Из одного только желания нравиться любимой женщине настоящий мужчина чертям рога сворачивает! Вот так, Александр Николаевич. Давай-ка мы с тобою расстанемся, наконец. Я ведь чувствую, я определенно знаю, что еще смогла бы стать счастливой и сде-лать счастливым другого человека. Второй жизни ведь не дано, а эта так коротка!
Женя смолкла. Носком сапожка она ковыряла хрусткую кучку снега, чудом уцелевшую под забором в дождях и туманах этой страшной, этой почти непереносимой зимы... Я будто бы окаменел. О, я хорошо знал это за собой – сначала как бы анестезия, а вот к утру разберет, не приведи господь! Теперь же меня охватывал ужас только от мысли о самом главном, и я вскрикнул:
– А наши дети, Женя?
– Что дети?.. Что дети? Какая им радость видеть такой вот родительский союз? Не дай бог, еще вынесут представление, что только так это и бывает. Какая же я дура, Величко, что не рассталась с тобою еще тогда в Коктебеле. Не было бы сейчас и этого твоего вопроса, заметь, очень для тебя типичного. Как же, схватился сразу за детей ради своего же покоя.
– Какой уж тут покой, Женечка? – горько усмехнулся я. – Но уж раз казнишь, во всяком случае, к высшей мере приговорила, огласи и обвинение. Так в чем я виновен?– Да в том, если хочешь, что последние пять лет просуществовал ты рядом со мною, как в полусне... Выдумала я тебя, Сашка, придумала! Что ты якобы на творчество замкнут, на решение такой грандиозной задачи!.. Что я твоя муза – муза электроники и управляемого термояда, как ты говоришь!.. Послушай-ка, дружище, пощади, не втягивай ты меня ни в какие объяснения. Не хочу я никаких объяснений. Не люблю и все! Мало тебе такого объяснения?
Женя быстро пошла к дому, оскальзываясь на гололеде и хлюпая по блестящим сквозь туман лужам. Я едва успевал за нею... На лестнице меня настиг первый порыв горестного удушья, пришедший от воспоминания о прежних, безмерно счастливых возвращениях из кино. Как входили в квартиру и, торопливо сбросив верхнюю одежду, кидались в комнату. И не могли налюбоваться, как Маша и Даша спят в обнимку, забравшись в одну из своих постелей. Налюбовавшись же и разделив их наконец, сами бросались в объятия друг другу. Это же было не на экране, не у Анук Эме и ее мужа Каскадера, это было у нас с тобою, Женечка! Очнись, не уходи из жизни моей, из моей судьбы!.. А она решительно взбегала вверх по лестнице, словно бы спасаясь от моих назойливых домогательств. Казалось, нет уже никакого шанса вернуть былое.Я убедился в этом через какие-нибудь полчаса. Женя постелила мне отдельно, разложив кресло-кровать, сама же тихо и горестно улеглась на узкой нашей тахте, которая никогда не казалась нам тесной. Как в прошлую ночь, я смотрел на слабо освещенный потолок, но туман за окном размыл сегодня хиромантию древесной тени... Тихо спросил:
– Женя, значит, все таки тот писатель, да?
Женя не ответила, и я тут же устыдился вопроса и снова ощутил наплыв тоски и удушья. Чтобы как-то спастись, начал ворошить свои дневные проблемы... Так как же достичь уплотнения плазмы до 10 единиц, при котором только и будет достигнута температура 100 миллионов градусов и начнется термоядерный синтез?.. С этим я и ушел в сон, который был непрочен и тревожен, но проснуться было так страшно, что я все время уходил от пробуждения, призрачно существуя во взвихренном мире, где в первородном каком-то, предбиблейском еще, хаосе сливались непокорная звездная материя и смысл союза Мужчины и Женщины...Я проснулся. Было еще раннее утро, Женя причесывалсь при свете бра, сидя ко мне спиной на нашем бывшем супружеском ложе. Эта смуглая, еще хранящая летний загар спина, такое любимое переузье талии и совершенно девичий сосок нежной белой груди, увиденный из-под поднятой к затылку руки, возродили во мне глухую боль... Женя набросила черную комбинацию, мгновенно оттенившую ее ослепительную женственность, и встала во весь рост, вызвав во мне еще более невыносимый всполох муки. Эти стройные длинные ноги, гордый стан, и завитки волос, выпавшие из прически на высокую шею грузинской царевны – это все уже было не для меня!...Женя оглянулась гневно.
– Не смей подсматривать, отвернись сейчас же, или я тебе... – он стиснула ручку щетки.
Я опрокинулся ничком и вцепился зубами в угол подушки. Так, я и лежал, оцепенелый, пока не щелкнул привычно, но теперь отчужденно и сухо, замок входной двери...Весь день я пытался забыться в работе. Это удавалось, пока я изучал вместе с Юркой Серегиным и Димулей Бубновым действие их многоканального компенсатора потенциалов. Хуже было, когда оставался один на один со статьей Сандерса, изученной вдоль и поперек. Было пятница, и невольно приходила мысль: "Куда же себя подевать в субботу и воскресенье?"Субботу провел в подвале под домом. У нас, как и у всех жильцов, был выгорожен чуланчик для картошки и прочих заготовок. Женя давно просила сделать полки, и вот теперь при желтом свете голой электрической лампочки я старательно строгал и сколачивал то, что стало совершенно не нужным ни ей, ни мне. Во второй половине воскресенья, когда дочки проснулись после дневного сна. Женя сказала мне на кухне: