– Сейчас я с Марьей уезжаю на Арбат.– Уже делим детей? – ужаснулся я.– Дурень. Ты загляни в ее горлышко. Ей так безобразно удалили гланды. Растут какие-то гроздья! Я договорилась, ее берут в детскую клинику на Пироговке. И я хочу быть поближе к ней, по крайней мере, смогу бывать днем при ней... Кстати, Дарья, опять запустила музыку до безобразия, одно рисование в голове. Постарайся ее подтянуть. Сажай за инструмент каждый вечер, хоть силой, хоть баснями своими. И неукоснительно води к учительнице. Подлечим Машкино горло, и тогда займемся оформлением наших новых отношений, Александр Николаевич.
...Мы с Дашей видели в окно, как растворились в вечерних сумерках Женя и Маша.
– Нехорошая какая мамища! – сказала Дашка сердито. – Машке так Москва, а мне одна музыка.
– Ты это брось, Дарья,– сказал я дочке. – Ты же знаешь, что предстоит испытать Машеньке. Причем тут Москва?
Бедная моя Дашка, жалея сестру, тут же и разрыдалась. Я посадил ее на колени и прижал к своей груди, и шептал ей утешения, утирал крупные слезы, бежавшие по щекам одна за другой. Потом зажег свет и усадил Дарью за клавиатуру "Рениша". Хромая на каждой ноте, она принялась кое-как сплетать хорошо мне знакомую печальную мелодию украинской народной песни. Я помнил слова этой песни, неведомые ни Даше, ни Маше, о том, что страшно, когда любовь гибнет, как яблоневый цвет при нежданном заморозке...Ночью мне приснилась Женя. Она ослепительно хороша была в вечернем черном платье с открытыми плечами. В ушах сверкали чудесные серьги. Был ресторан или писательский клуб со столиками. Неведомый режиссер, может быть, и сам Клод Лелуш, во сне я не исключал такой возможности, так ловко построил мизансцену этого сновидения, что я не видел лица мужчины, которому улыбалась Женя. Однако же я видел, что мой соперник одет со вкусом, сочетающим изящество и легкую небрежность. В чем это выражалось, я бы не смог сказать. Я просто знал, как и то, что любовь этих двоих за столиком так же взаимно проникновенна, так же сливает воедино их души и судьбы, как любовь Анук Эме и Каскадера, поэтому и светится Женя такой благодарной, такой ослепительной женственностью.Проснувшись, и еще не веря, что видел только сон, я метался на узеньком своем ложе, стиснутый с двух сторон подлокотниками кресла-кровати. И тут пришло вдруг воспоминание о неистовстве и бреде нашей последней близости... Я ужаснулся: последней? Неужели действительно последне й? А ведь это она в ту ночь еще пыталась удержать в душе свою любовь ко мне. Любовь, которая уходила с жуткой неизбежностью, как уходит из тела кровь, когда пересечена артерия... Снова и снова виделась мне Женя в черном вечернем платье и с чудесными сережками, которых я, Величко, ей никогда не дарил. Я почувствовал, что могу лишиться рассудка, если еще, хоть сколько-нибудь, будет длиться это самоистязание... И на помощь мне снова явилась задача, которая еще не могла, пожалуй, называться даже и задачей с маленькой буквы, так неопределенны были ее посылки и ожидания. Я вызвал ее лихорадочно в поисках спасения от подступающего безумия. И она действительно пришла и успокоила меня, спасительница – задача, мое прибежище и надежда в жутком мире, где умирает любовь. Я подумал даже, что это, может быть, теперь единственная подруга, с которой предстоит мне делить дни и ночи...
Но тогда все было еще зыбким и неясным в пространстве координат моей задачи. Зная только заветную цель – получение нейтронов ядерного синтеза и прибегая к данным Сандерса по динамике "уип-эффекта", я прикидывал и так, и этак. Причем я не столько пользовался расчетами, хотя и количественная оценка присутствовала в моих размышлениях, сколько уходил в явственное переживание воображаемых мною вариантов развития "уил-эффекта". Это выходило само собой, но завершалось всякий раз, к моей досаде тем , что я мысленно "комкал" и отбрасывал несостоявшийся вариант. Я почти не повторялся в десятках этих вариантов. Непостижимым образом моя память удерживала все эти "тупиковые" результаты и тревожно сигналила, если мысль снова пыталась катиться по уже пройденной колее...Так было и в последующие ночи. Я засыпал чуть ли не под утро, вконец измочаленный, а утром жадно набрасывался на литературу, проясняя те моменты из статистической физики или электродинамики, о которые спотыкался ночью. Решения, казалось, не было. Только и результатов, что возникшее убеждение– раз обычный "уип-эффект" Величко-Сандерса не позволяет выйти на требуемые плотности, то нужно послать к черту и Величко, и Сандерса и искать что-то другое. Легко сказать!..
А в общем, не так уж и плохо жилось нам с Дашкой в эти две недели, пока нашей Машеньке выщипнули страшными блестящими инструментами остатки взбунтовавшихся миндалин, и заживляли болезненные раны, пользуя прекраснейшим, по мнению Дашки, лекарством – сливочным пломбиром... В пятницу, на исходе второй недели Женя позвонила мне на работу и холодным глуховатым голосом сказала:
– Марья теперь в порядке, Александр Николаевич. Уже и румянец вернулся на ее щечки. Завтра в половине десятого мы с нею ждем вас на Цветном бульваре у входа в цирк. Смотри, не ошибись с Дарьиной одеждой. Кажется, обещают, наконец, похолодание.
– Нет, папочка, нет! Мы встретим их здесь у входа, – говорила Дашка, не соглашаясь пойти в фойе, хотя заметно похолодало и по лужам пошли решительные лучи от растущих кристаллов льда. – Вот же они, вот!
Дашка рванулась и побежала навстречу, и тут же сестры вцепились друг в дружку, и обе визжали и прыгали от восторга. Женя приблизилась и коротко мне кивнула. Новая Женя была так же хороша, как и в том моем сне. Была она в незнакомом пальто из гладкого коричневого драпа с воротничком из шоколадного каракуля и в такой же каракулевой шапочке с небольшим декоративным лоскутком вуальки над бровями.
– Откуда это у тебя? – спросил я, холодея то ли от жутких своих подозрений, то ли от бестактности своего вопроса.– Откуда, откуда... – досадливо повела плечами Женя. – Сшили с Надеждой. Гонорар я получила за африканские переводы. Отдала долг, и еще двести пятьдесят рублей осталось. Вот и пошили.
И тут, наконец. Маша вспомнила обо мне, подбежала и порывисто обняла мою руку. Я поднял ее, прижал к груди. "Очень было больно?" – спросил шепотом. Маша закивала в ответ.На красной бархатной скамье в цирке родители сидели, разделенные детьми. За эти две недели я простил Жене всю обиду и боль, знал о себе, что люблю, как ни один каскадер или писатель на свете любить не может. Но мысль о близящейся развязке, о конце того, что было моей семьей, была так страшна, так беспощадно кровоточила, что мне опять пришлось, как неотложную помощь, вызывать к памяти свою задачу.
И уже опять ничего я не видел и не слышал, стремясь отыскать в протуберанцевых вихрях плазмы короткое, но сверкающее, как истина, состояние гармонии. Снова и снова мое воображение разыгрывало сценарий под названием "Уип-эффект с периодически повторяющимся воздействием", которого еще не знает Роберт К. Сандерс. Этот "периодический уип-эффект" был единственной не тупиковой тропкой, протоптанной моим воображением за эти две недели в суровых джунглях физических ограничений и запретов. Плазменные сгустки у меня летели теперь над вытянутыми в линейку СВЧ резонаторами, и от них получали короткие, раз в десять короче наносекунды, энергетические импульсы, приводящие к нарастанию уплотнения. И опять выходила количественная неувязка – требовалось либо непредставимо большая мощность СВЧ колебаний в резонаторах, либо очень длинная линейка при умеренной мощности. Недоставало еще чего-то, уводящего от крайностей... Но воображение, как и все на свете, подвержено усталости. В мое сознание ворвались вдруг резкие щелчки самого настоящего кнута.
На арене дрессировщица в облегающем блестящем костюме превосходно управлялась с кнутом. Подвластные его угрожающим щелчкам, бежали по кругу лошадки с плюмажами... Что-то на мгновение дрогнуло во мне, словно бы обнажилась истина, и я даже ее почувствовал, как чувствуешь в воображении вкус или запах.. Снова все ушло угасло без следа. А лошадки, только что бежавшие по кругу, покорно поднялись на задние ноги и дружно размахивали плюмажами...