А что, если пойти и пожаловаться Бердышеву? Я скажу директору: "Не нужны мне никакие награды и почести. Хочу одного, успешно завершить то, что начал... Ведь это я сам, до Сандерса, разглядел возможность "эффекта кнута"! Ведь это я придумал циркотрон и впервые зажег чистую реакция синтеза в водородно-литиевой плазме! Разве я виноват, что эти явления превзошли по сложности наши ожидания? Даже у больничной койки гибнущей жены я находил силы думать над тем, как подчинить нашей воле "реактивный" уип-эффект... Я преодолею теперешний свой кризис, Владислав Петрович, я смогу подняться над своим горем и верну свою былую способность к продуктивной живой работе..."
Но я вспомнил, как встречал Бердышев жалобы Пересветова на того же Стаднюка. Он скажет: "Идите и работайте, Величко, нечего тут склочничать. Вам поручили важное дело. Георгий Иванович прав, комплексная увязка энергетической установки только вашей лаборатории и по плечу!" И после этого станет мне очень и очень стыдно... Нет, жаловаться и канючить я не пойду!..
А ведь зря не пошел, потому что результат был самым неожиданным для меня самого: в ближайшие недели я возненавидел не только Стаднюка, но и свою работу... Никому и никогда, даже и детям своим, я не признавался в этом. Но это было. Я ненавидел работу, которой отдал пятнадцать самых лучших лет своей единственной и неповторимой жизни. Ненавидел люто, до скрипа зубов, в те бессонные ночи... За что же? За то, что эта работа отбирала у меня столько времени. Отбирала его у нашей любви, у нашей нежности, у жизни нашей. Сколько Жениных улыбок, света глаз, нежных ее объятий и просто ее присутствия рядом отдано мною только за то, чтобы на "кредит" в 3 киловатта получить жалкий "дебет" в 400 ватт!..
О, я прекрасно понимал, что чувствую и думаю несправедливо, нехорошо, нечестно... Ведь это она, мой прекрасный "домовой", тормошила меня, заставляя поверить в свое предназначение, требовала свято любить дело, которое я теперь ненавидел. Не будь у меня этого дела, быть может, не было бы у нас с Женей того, что было... Все это я понимал. И ничего не мог с собой поделать.
Приближалась пора цветения черемухи. По ночам у самого, казалось, моего изголовья пели соловьи. Жили они здесь, неприметные и тихие днем, или налетали 1ночью в березняк над речкой?.. Иначе, как разбойником и не назовешь эту беспощадную птаху, которая бьет тоскующую душу звонкими и томительными своими трелями в кромешной мгле, нависающей сразу же над цепочкой фонарей вдоль прибрежной дороги. Я вставал, поднятый ими в самый глубокий час ночи, выходил на балкон и слушал, и пытался понять и осмыслить свою судьбу, и тоску, и эту странную ночь и свою ненависть к работе. Как жить в мире, где уже невозможны ни любовь, ни творчество, потому что не стало той, кому все это посвящалось?.. В такую ночь и решился я наконец выполнить ее последнюю волю, хотя Надежда слышать об этом не хотела, считала это бредом и дикостью и "пробивала" захоронение праха на Ваганьковском, в колумбарии.
...Серое облачко, подхваченное ветром, полетело над поляной и медленно, как легкий шелк, легло на цветы и траву. Как легкий шелк, который она так любила, и который так ласково обтекал ее загорелые плечи, руки и стан. Я поразился тогда своему спокойствию и двинулся по тропинке обратно с поляны. Но не пройдя и сотни шагов, рухнул, как подкошенный, рыдая и кусая руки от пришедшего наконец осознания того, что сделал минуту назад... Вот тут и пришла та свирепая сердечная боль, которая утвердила меня в мысли, что митральный стеноз – есть и моя злая участь. Бедные мои дети, они ведь такие еще беспомощные!..
В то время Машенька уже ездила два раза в неделю в Москву на Садово-Триумфальную к своей репетиторше Наталье Савельевне, муж которой на самом деле оказался профессором консерватории, только по классу скрипки. Иногда он тоже занимался с Машей, подменяя жену. Самостоятельная моя акселераточка со светлыми косами не позволяла мне себя сопровождать в этих поездках в Москву. Гордо ездила одна. Я же подгадывал встречать в сумерках весенних вечеров ер электричку, чтобы хоть тяжеленную сумку с нотами донести до дому.
– Как ты тяжело дышишь, папка, – испуганно говорила Маша. -Совсем ты замучался с нами.
– Как сегодня твой урок? – спрашивал я, невольно прислушиваясь к боли слева в груди и немея от мысли о своем страшном недуге. – Кто с тобой занимался сегодня?
– Опять Гришаня. Все стонал: "Какие пальчики! Таким бы пальчикам смычек да гриф".
– А что, может быть, и правда следует тебе переучиться на скрипку? Тогда отложим поступление в Гнесинское до окончания десятилетки.
И сам тут же ужасался легкомысленности своего предложения. Нет, нет! Нужно поступать на фортепиано и немедленно. Если я умру, будет у девчонки хоть какое-то ремесло в жизни... А Маша улыбалась, не подозревая о моих мыслях.
– Что ты, пап, я же без фортепиано загнусь! Ты не волнуйся. Наталья Савельевна тоже нахваливает мои руки, особенно растяжку. А вот игру, как ни бьюсь, ни тот ни другой не хвалят. Одни придирки. В чем дело? Даже обидно. Стараешься, стараешься...
– Хвалить вредно, Машенька, в этом все и дело. Ты стараться перестанешь. Они этого и опасаются.
– Ну, пусть бы хоть капельку похвалили, а то я уже трусить начинаю. Вдруг у меня и талантов только что хорошая растяжка!
Женечка моя, Женечка! Какая бы это ни была для тебя радость! Дочь наша третьей пройдет по конкурсу... Но радость эта придет только в конце июля.
А тогда в конце мая, призрак митрального стеноза все крепче сжимал мне горло. Одышка останавливала меня порой даже на ровном месте. По ночам изводила тахикардия, сердце часами колотилось о ребра, не давая уснуть. Я ловил собственный пульс и старательно прислушивался к нему, с ужасом угадывая на вершине систолы типичное для митрального стеноза раздвоение. Не эти ли симптомы уловила когда-то спортивный врач Г.В. Сытина?.. Когда же и сухой кашель, свидетель легочного застоя, стал донимать меня, я позвонил Сергею Юрьевичу и попросил меня осмотреть.
Сначала он мне назначил обследование... Он посмотрел ЭКГ, долго прикладывался рыльцем стетоскопа к моей груди и ребрам. Потом решительно сложил и сунул в карман халата свой инструмент.
– Чепуха, – сказал он. – Никакого порока сердца нет и в помине. Есть небольшой невроз, что в вашей ситуации вполне объяснимо. Живите смело, Александр Николаевич, поменьше прислушивайтесь к своему сердцу, и все пройдет. Таблеточки все же поглотайте. Вот вам рецепт.
Жить смело... Женя учила меня ежедневной отваге жить. Без нее я лишился этого... А дальше у нас с Сергеем Юрьевичем вот какой разговор вышел.
– Скажите, Александр Николаевич, вы испытывали что-то вроде ненависти ко мне или к хирургу после смерти жены?
– Нет, – ответил я вполне искренно. – Не испытывал и не испытываю.
Хотел добавить, что вот работу свою возненавидел, это точно. К счастью, сдержался.
– Видите ли, – сказал Сергей Юрьевич, – то, что происходит с вами, в психиатрии называется "синдром острого горя". Его признаки: непроходящая боль души, боязнь сойти с ума, ненависть к виновникам смерти любимого человека, неважно – действительные они или мнимые, и наконец вот это, как у вас. Горюющий начинает ощущать у себя болезнь, ставшую причиной смерти... Я оторопел:
– По-вашему, я психопат какой-то, если так сильно горюю?
– Вовсе я этого не хотел сказать. Человек обязательно должен принять всю боль утраты. Как говориться, испить до дна. Говорить вам сейчас в утешение: "Все пройдет!" Было бы жестокостью, и притворством. Ничего не пройдет, Александр Николаевич, все останется с вами, пока вы живы. Пусть только вам станет сил вынести эту ношу до конца... А от митрального стеноза умереть не бойтесь – нет его у вас, нет!
...В день рождения Жени мы впервые пришли на Овальную поляну втроем. Молча постояли, держась за руки. Была трава, цветы, шмели и зной, коротко прерываемый набегающим на солнце облаком. И поверилось нам в ее молчаливое присутствие с нами здесь...
В январе же, в первую годовщину, морозно и солнечно было. Мы пришли на лыжах к концу дня. Уже солнышко, заждавшись нас, начало уходить в сквозное кружево березовых крон, и голубые тени лежали на чистом-чистом снегу. И мы не посмели пройти вглубь поляны, чтобы не тревожить ее сна в цветах и траве под снегом. Если бы не дети, молча стоявшие рядом со мной, я бы лишился рассудка. Но на обратной лыжне я обнаружил, что эта боль что-то просветила во мне, и понял, что не следует страшиться боли воспоминаний. То была еще одна частица по крохам собираемого мужества.
Ну, а теперь, Величко, коли уж ты такой честный и смелый сознайся, что тогда, в январе-феврале 80-го, ты еще и завидовал жесточайшим образом. Стаднюку, Селезневу и Герке Латникову. Они без твоего участия создавали УТС-реактор на новом принципе, порожденном моделированием процессов на ЭВМ...