Появился и тот рыжеволосый мальчик, с которым я как-то видел Машу в училище. Он назвался Сережей, и я пожал его длинную узкую ладонь. Увидев Машино фортепиано, Сережа сказал: "О-о!" и тут же открыл крышку, и его руки жадно впились в клавиатуру. Часа три, до моего ухода, он уже не отрывался от нашего старого доброго "Рениша"... Я люблю Машину игру, правда давно уже не рискую вслух давать ей оценку, но про себя, конечно же, как-то определяю впечатление от нее. Это что-то тонкое раздумчивое, немного застенчивое. Словом, что-то похожее на саму Машу... А тут, от Серсжиной игры, возникло у меня изумление, и я снова подумал тревожно: "Да-а! Проблемы "места в жизни" у моих дочек будут непростые. Ох, какие непростые!.." Под видом ремонта елочной гирлянды, я околачивался дома, чтобы еще и еще слушать Сережину музыку – какие-то импровизации, в которые вдруг вплетались прозрачные и светящиеся куски из Баха или Шопена.
При рассматривании Костиной акварели, хочу я того или нет, но я смотрю его взглядом прямо в лицо жизни, смело и бескомпромиссно. А при взгляде на Дарьину работу видишь прежде всего какую-то особую изысканность формы, будь то пейзаж или шарж на приятеля. Также и Сережина фортепианная игра поражала далеко не детской глубиной. Словно бы сама судьба, тревожно и холодно, пугая неизбежным, дышала и в отрывке из "Лунной сонаты" и в каких-то фантасмагорических вариациях на темы Битлз... "Да ты просто несправедлив к своим дочерям!" – пытался я устыдить себя... Но что было, то было. Друзья моих красавиц были талантливее своих подруг. Это не пугало меня, нет. И большому таланту и маленькому есть место под солнцем, как есть место и большому яркому цветку и прелестной маленькой незабудке. Я думал о тех, скрытых во мраке, но уже подступающих годах, когда дочери должны будут так или иначе выразить себя в жизни. Важно незабудке не счесть себя ромашкой...
Жаль мне было уходить от этого озорного и лукавого мира светлых улыбок, значительных переглядываний, сердечных тайн, видных всей честной компании, и незлобивых насмешек. Но я был здесь лишним.
Мы крепко обнялись с Дымовым, я очень рад был его видеть. Он прекрасно держал форму, лишь посеребрились его гусарские кудри. Мельком я заметил в углу комнаты гантели и пудовую гирю. Да и Света, сбросив с лица маску суровой служебной озабоченности, с которой вижу я ее, была свежа и подтянута. Может быть, только подкрашена чуть больше меры. Бездетные супруги, привыкшие "жить для себя", они давным-давно взамен любви, похоже, установили между собой ровные отношения при неизменной температуре чувств 36,7°С... Идя к ним, я приготовился к большой душевной боли, но ее не было. Другой была квартира, другими стали они сами.
Мы "проводили", а следом "встретили", но все никак не выходило разговора. Потом Виталий предложил помянуть Женю и налил каждому по полной рюмке водки. Выпили и помолчали. И вдруг Света, качнув головой, сказала горько и восхищенно:
– Нетипичной вы были парой, Сашка. Кругом, куда ни глянь, семьи распадаются или вот, как у нас... Что за секрет вы такой знали? Сколько уже лет прошло? Три? Другой на твоем месте уже женился бы. Вот этот всемирно известный режиссер кино – так уж точно.
– Ты прости, Светик, – сказал Дымов. – но на его месте я бы повел себя точно так же. А вот на своем, пронеси господи чашу сию, так уж точно женился бы.
Света отозвалась без тени обиды:
– Думаешь, Саша, я ждала от него другого ответа? Ни боже мой!.. А ты, Феллини, напрасно мимо темы ходишь. Вот сделай фильм, или хоть сценарную разработку о счастливой и верной любви супругов от юности до последнего прощания. Только тебе слабо, ты материал этот изнутри не знаешь, а снаружи такое не подсмотришь, не поймешь без собственного опыта.
"Ай, да Света! – восхитился я. – Знать не зря прошла ты киношный искус бок о бок со своим Феллини!"
– Будь же ты справедлива, Светлана, – так же серьезно и спокойно отпарировал Виталий. – Как раз такой фильм я и принялся снимать, да только он оказался короткометражным, потому что моя Ева живенько смоталась от своего Адама, не выдержав огня и чада его дарования. Так что, прошу заметить, в вопросе типичности или нетипичности долгой и верной любви следует искать женщину.
...Первый, еще слабый, приступ тоски сдавил мое сердце. Вспомнилось, как смотрели с Женей в Доме кино Виталькин дипломный фильм, отлично снятый на натуре в Карелии, весь построенный на недосказанности и паузах. Даже диалоги там были из одних только междометий, потому что кинематографическая Вика, подстраиваясь со злостью под пьяного или похмеляющегося Агеева, говорила с ним на его же языке мычания и жестов. Как живо ахал зал, успевший за четверть часа полюбить дымовских героев. Какая тишина охватывала зал в той части фильма, когда еще казалось, стоит Адаму и Еве повернуться друг к другу в постели, так и не ставшей супружеской, как неразрешимое и страшное, что разводит их, развеется, как заклятие, такую силу таланта и жизни несли в себе Вика и Агеев в дипломной картине Виталия Дымова... Что же случилось с бедолагой? Почему больше нет фильмов?
– Виталий, – спросил я напрямик, – чем ты сейчас занят? Что ставишь? Но можешь не отвечать, если не захочешь.
– Почему же? Охотно тебе все расскажу. Ставлю грандиозную массовку "Смоленский рынок начала 20-х годов" в,экранизации лео-новского "Вора". Знаешь ли, Сашка, это истина – ничто не проходит для нас даром. В младые годы был я, как ты помнишь, непревзойденным специалистом по физике множественных взаимодействий. От себя не убежишь, теперь я непревзойденный специалист фактически в том же самом. Уже лет шесть я нарасхват в качестве помрежа по массовкам. Те же "множественные взаимодействия"...
Дымов умолк и уставился в непроницаемую черноту окна. Улыбка бродила по его красивому лицу, то кривя губы, то морща нос. Догорала свеча и Света зажгла от нее новую. Виталий налил в рюмку коньяк и глянул мне в глаза, и я чуть не ахнул, такая беда честно и откровенно шла из его зрачков.
– Выпьем, что ли... – сказал он. – Сознаюсь тебе, Величко, в последние год-два кажется мне, что я не живу, а лишь присутствую на постановках какой-то чудовищной массовки, которую ставит судьба или история, или черт его знает, кто там у нас режиссер. Этакий "Смоленский рынок начала 80-х"... Когда массовку снимаешь, всегда видишь в толпе десяток физиономий, которые так уж стараются, так уж хлопочут сыграть, пусть маленькую, но роль. Думаешь себе: "Играйте, милые, хлопочите, а у нас такой сейчас стоит объективчик, что вы и себя самих не различите в толпе, хоть десять раз подряд сходите на картину!" И в жизни тоже самое – наведут на тебя объектив или нет... Как я когда-то представлял себе свою роль в жизни -роль художника, познающего глубины человеческого сердца, постигающего напряженный и безумно сложный сюжет современности, свершающийся на глазах и требующий от тебя осмысления и отражения в прекрасных образах. Что вышло?.. Презирая суету да хлопоты, того хуже – лизание чужих задов, я только выбрался из "массовки" и с омерзением наблюдаю ее со стороны...
– Не стыдно, Феллини? – спросила Светлана Михайловна. – Выдал, метафору, нечего сказать!.. А ведь перед тобою человек, который никогда не стремился играть ролей, а был просто самим собой. Думаю, за это как раз и любила его Женя Снежина.
Стыдно стало от ее слов не Феллини, а мне и самой Светлане. Она тут же извинилась:
– Прости. Санечка, как-то неловко все получилось. Не следовало мне этого произносить... Как там у вас в высотном корпусе? Скоро осчастливите человечество даровой и чистой энергией?
– Если бы знать, Светик! Видела небось – загорелся у нас во славу партии один только восклицательный знак...
...И тут вдруг заболела, застонала моя душа. Вспомнился полумрак первого утра 70-го года, морозные узоры на стекле и тот наш немного усталый поцелуй. Поцелуй супругов, обрученных тайной, одной на двоих, никому белее неведомой и непонятной... Наверное в том она была, наша тайна, дорогая Светлана Михайловна, что Женя верила в мой талант больше, чем в собственный, и мне ничего не оставалось, как только соответствовать ее ожиданиям, потому что я всегда страшился ее потерять. Без нее я сразу выронил все из рук, и вряд ли уже сумею создать что-нибудь подобное циркотрону.