Ничего этого я не сказал нашим с Женей старым друзьям. Близилось утро, и мы вышли подышать. Света держалась за Виталькин локоть. Неспешно шли по улицам. Вьюги уже не было. Резко началась оттепель, в небесах мудрил циклон. Улицы были полны гуляющими синявинцами. Там и здесь яростно бросались снежками. Все это было здорово и, несмотря на многолюдство, не было массовкой!.. Вышли к реке и пошли вдоль берега. Со стороны березовой рощи я глянул на окно "родительской". Спокойно в рассветных сумерках там горел свет. Значит, и танцы под синюю милицейскую мигалку и сидение при свечах прискучили и утомили. Сидят, небось, за крепким чаем и спорят по вопросу: "Для чего существует человечество?" И вспомнился мне Женин ответ на этот вопрос в яростном споре и ее прощальное: "Жаль, книгу свою не успела дописать". А тут вот два здоровых сорокапятилетних мужика в самом расцвете сил перечеркнули себя жирными крестами. Ужасно мне стало стыдно... И словно бы угадав мои мысли, Дымов вдруг сказал:
– Слушай, друже, давай мы соберем Женины стихи и попробуем опубликовать. Заставим невидимого постановщика нашей проклятой советской "массовки" перещелкнуть объектив и, хоть коротко, выхватить ее из толпы. Она того заслуживает!.. Кстати, я недавно пропечатался в бывшем ее толстом журнале с рассказцем. Надо ведь, знаешь ли, уже И о душе молиться, вот и принялся я сочинять... Так вот, помнят в журнале Женю Снежину, помнят.
Говорят, как встретишь Новый год, так его и проживешь... Богат он для меня оказался на боль. В июне мы проводили на пенсию Владимира Петровича Рябинкина... Он обзавелся огородиком где-то на высоковольтной линии в полосе отчуждения. Правда, у него там ничего пока не взрастало почему-то, кроме неприхотливой репы. И последние два года он усердно угощал нас своим овощем... С Рябинкиным отрывался от моей жизни какой-то значительный клок. Пока он был рядом, седой, спокойный и всегда доброжелательный, постоянно "готовящий машину к полету", прошлое лаборатории еще казалось частью ее настоящего. С ним это "прошлое" отходило и падало в пучину забвения. Ну кому, скажите, кроме меня и Рябинкина, интересно знать, как мы три года с ним бились в поисках "эффекта кнута"?..
Прощаясь с Петровичем, я мысленно полемизировал с Дымовым по поводу "массовки". Хлесткая его метафора казалась мне какой-то стыдной. Ой, как ты не прав, Феллини-Дымов!.. Вот, скажем, наш Петрович никогда не лез поближе к объективу, а из таких, как он, и состоит народ, а не массовка... А Петрович, прижимая к животу коробку с транзисторным приемником марки "ВЭФ", сказал мне после торжества:
– Теперь стану свою репу под музыку выращивать!.. Жаль, что не дождался я вашего "урожая", Александр Николаевич! Уж не забудьте сообщить, когда у вас получится.
В ближайшие недели стало все предельно ясно с нашими "видами на урожай"... Еще одна отчаянная перелицовка УТС-реактора также не дала добавки к восклицательному знаку на крыше высотника, хотя электронный оракул БЭСМ-6 предсказывал брейкивен и сверхбрейки-вен, как лукавая цыганка предсказывает богатство... Гера Латников ударил кулаком по вакуумной камере УТС-реактора.
– Чертов преобразователь электрической энергии в термоядерную с капэдэ допотопного паровоза! Будь ты проклят!
Стаднюк мрачно на него посмотрел и сказал:
– Хреново работали, вот и результат.
– Работали-то мы хорошо, а вот делали-то вы плохо, – огрызнулся Латников. – На вашем месте, Георгий Иванович, я застрелился бы, ей-богу!
– Ты что же меня на это толкаешь? – не на шутку озлился Стаднюк.
Латников выскочил из лаборатории, а через десяток минут положил перед Стаднюком лист бумаги. Увидев слова "по собственному желанию", я взял и порвал его заявление.
– Вместе станем "стреляться", Герка, как офицеры в "Беге", ладно? Ты же не сможешь без этой работы, как и я. Еще не все кончено.
Тогда мы еще не знали, что как раз – кончено. Министр еще в начале года, когда ему доложили о срыве социалистического обязательства, дал указание закрыть финансирование нашей темы и закончить все исследования "на достигнутых результатах", то есть без права на продолжение. Полгода мы работали "за страх и риск" Генерального директора Бердышева... Все это Стаднюк знал и полгода молчал, демагог.
Дарья моя всю весну и начало лета ездила в институт на уроки рисунка и композиции для будущих абитуриентов. Она "входила в форму", приучая глаз и руку к быстрой и точной работе, где не требуется от тебя никакого "искусства", а требуется безупречное владение техникой светотени. Каждый раз она привозила свернутый в трубку рисунок с очередного "антика". Рисунок ее мне все больше нравился. Будто бы настоящий "гипс" стоял в молочной глубине пространства за плоскостью листа. Однажды среди ее моделей оказался старинный мой знакомый, и я обрадовался ему, как родному. То был Сократ – сердечный друг нашей комендантши Клавдии Семеновны... Я был теперь в куда большем смятении, чем даже в ночь, когда услышал "секундомер судьбы" и по вечерам беседовал с Сократом на кухне!
Совет гипсового мудреца: "Познай себя!" я, кажется, так и не исполнил за прожитые годы!.. Нет, разумеется, я кое-что о себе узнал! Знаю, например, что такой вот способности выявлять не бумаге одними только штрихами карандаша, не только сложные объемные формы, но даже фактуру материала, я не смогу "ни за какие коврижки"... Что там еще решит ВАК по поводу моей защиты – доктор или же только кандидат наук? Но разве это и есть результат моего "самопознания", если холодный УТС-реактор годится лишь на то, чтобы его сдали в утиль, предварительно изъяв использованные в нем драгоценные металлы?..
На первом экзамене у Даши была композиция. Через день – рисунок. А еще через два дня, уехав на экзамен по литературе, Даша должна была узнать оценки по рисунку и композиции. Придя с работы, я нашел ее уже дома. Она сидела в "родительской" слушая тихую музыку. Я спросил взглядом: "Как дела?"
– Трояки, пап, – вздохнула Даша, – не везет, хоть убейся.
Дрогнуло сердце – ну, и лето же! А Дашка повисла на моей шее.
– Да принята я уже, принята!.. Ты забыл, что я медалистка? И рисунок и композиция у меня сделаны на пятерку!.. Только что Марья звонила, едет сюда с шампанским и тортом.
Через две недели, отработав положенное неофитам МАРХИ на благоустройстве вуза, Дашка потребовала поездку в Коктебель. Как дрогнуло мое сердце! Но отказать своей дочери я не мог.
– Нужно мне наконец-то с детством распрощаться, папа! – сказала она.
О том же, что в Коктебель укатил с компанией студентов-художников Костя Жохов, она умолчала. Мы собирались и – увы! – без Машеньки. Она раньше Дашки простилась с детством. И о том, что в поход студентов МАИ на катамаранах по Катуни ее пригласил некий совершенно замечательный Игорь, Дарья мне сообщила без обиняков.
Как раз за день до отъезда в Коктебель вышел приказ Генерального директора: отдел УТС расформировать, тематику закрыть, начальника отдела Стаднюка Г.И. от должности отстранить, сотрудников отдела трудоустроить... Мы сидели с ребятами рядом с холодным УТС-реактором, думали, что бы такое предпринять.
– Нужно тебе, Акела, идти к Бердышеву для разговора с глазу на глаз. Нужно доказать ему, что нельзя нас вот так "разгонять", когда мы набрали опыт и знания для решения именно этой задачи, не по-государственному это... Действительно, от всего этого идиотского отдела в триста человек нужно оставить одну единственную лабораторию. Нашу. Возьмем еще человека три из теоретической и от "Аскольдовой могилы" двоих. Не разорится на нашей зарплате богатое наше государство, – так говорил Латников.
– Да, да, – поддержал его Серегин, мы ведь кое-что сможем, если толком, если по-нашему, как прежде... Иди к Бердышеву, Александр Николаевич. В конце концов, Стаднюк – это его собственная ошибка. Вот пусть идет теперь к министру и доказывает, что нельзя останавливать эти работы. Пусть свою ошибку исправляет.
"Эх, ребятки, – хотелось мне сказать, – Дело не в Стаднюке. Наверное, все мы, земные люди-человеки, еще не доросли нравственно, чтобы взять в руки звездное вещество. Водородную бомбу так вон сразу же рванули, еще тридцать лет назад, потому что там задача была безнравственной. А здесь... Но вы правы, в любом случае, нужно продолжать работу именно для того, чтобы дорасти. Дорасти не нам с вами, так тем, кто придет следом. Вот только поймет ли Бердышев именно этот аспект, дорос ли он сам до такого понимания?.."
Ничего этого я вслух не произнес – не до пафоса всем нам было. Просто поднялся со стула и пошел к директору. Гулко бухало сердце. И, как оно в таких случаях бывает, героический мой порыв был заземлен самым будничным образом: директора не оказалось в институте. Я вошел в приемную и сразу это понял по распахнутой для проветривания двери в громадный кабинет, сумрачный от опущенных тяжелых штор. И тогда я написал Бердышеву письмо. Валентина Григорьевна, секретарь директора, отнесла его на стол Владислава Петровича и положила, по моей настоятельной просьбе, на видное место. Завтра, когда "аэробус" мощным броском доставит нас с Дашкой в Крым, Бердышев прочтет мое письмо и, скорее всего, разозлится на меня. Сгоряча я вложил в это письмо не только рациональные доводы, но и свои "эмоции", как это презрительно называл Стаднюк. Но обратного пути не было... Что он решит? Что сможет сделать? Захочет ли?