В один из первых же дней в Коктебеле я решился сходить на раскоп. Всего-то и дела – повернуть за угол и подняться по улице Айвазовского на холм Тепсень. "Коктебель, как та боль, что с тобою всегда..." Будто бы тогда уже она чуткой душой поэта уловила и выразила в словах то, что было со мною теперь.
Все в общем-то оказалось на своих местах. Проволочная ограда на краю обрыва над морем. Провал раскопа, поросший травой, как заброшенная могила. Навес из досок, почерневших за двадцать лет. Под ним горка розовых черепков доисторической киммерийской посуды. Остатки Серегиной обжигальной печки... Вот только каменные погребальные "ящики" кеми-обинской культуры увезли куда-то. Увиделось, как сидим мы в предвечерье на этих ящиках всей "запечной компанией". Панка Льнет к Жениной гуди. Слушаем пение художников под гитару. Нечто из жизни английских королей: "Так что же это было в ее костях, что перед нею и трон пустяк?.." И серо-лиловый пик Сур-Коя над полынной горбиной Тепсеня такой же, как сейчас. И ветер так же треплет траву. И море такой же вот синевой холодит молодую душу.
...Дарья, уже на правах студентки, все время пропадала где-то со своей компанией, оставив меня один на один с воспоминаниями и мыслями... И не то, чтобы охватило меня равнодушие или апатия, но как-то отпустило меня и стало мне так отрадно просто улечься на горячие гальки и погрузиться в полусонное бездумье, когда сознание лишь фиксирует самый факт твоего пребывания на берегу прекрасного моря, а непрерывная пляска солнечных отблесков на волнах слепит и баюкает– и нет уже никаких сил ни для горечи, ни для радости...
В конце второй недели Дарья принесла мне на пляж с почты две телеграммы. Одна была от Маши – поход удался, она уже в Москве, выезжает с Игорем сюда, в Коктебель. Вторая – от секретаря директора с просьбой выйти на телефонную связь с Бердышевым по его просьбе. И тут оказалось, что и радости и волнению вмиг нашлось место в душе. Да столько, диву даешься как это в тебе вмещается!.. Я взглянул на часы. Через полчаса у Бердышева заканчивается "День качества"-традиционное диспетчерское совещание с технологами. "Как раз успею отстоять очередь к телефону-автомату" – подумал я, натягивая брюки...
– Как отдыхается, Александр Николаевич? – услышал я голос директора. – Примите поздравления, ВАК утвердил вашу докторскую степень. Мне очень жаль отрывать вас от солнышка, но вам надо срочно приехать. Ваши предложения мне понравились, и я провел работу с генералом Афанасьевым. Теперь мы подключаем к финансированию военных. Что поделаешь, приходится платить свободой за возможность продолжать эту работу. Но решает все равно министр. Нужны очень серьезные обоснования ваших предложений. Приезжайте немедленно, Ваше письмо, вот оно передо мною, говорит, что вы сделаете это с удовольствием. Не правда ли?
Теплоход взвихрил воду вокруг своей кормы и начал медленно отделяться от причала, выдвинутого в море на сваях. Колыхалась просвеченная солнцем зеленая вода. На краю причала махала мне руками Даша... Но вот ее уже и не различить среди других людей на причале. Дымный шлейф, оставленный над водой бойким белым корабликом, казался таким противоестественным на фоне синевы залива и нежной дымки, окутавшей этот прекрасный Край Голубых Холмов, по-татарски Кок-Тепе-Или, Коктебель – на французский вкус дворян, Си-негория для поэтов и нелепое Планерское чиновников вместо законного Планерного крылатых. Множество имен, будто бы данных людьми одному и тому же месту, чтобы уберечь его от косого взгляда судьбы...
Океанская синева подступила к подножию неприступных бастионов Карадага. Волнуясь, я увидел издали ту скальную стену, вдоль которой двенадцать лет назад карабкался и плыл, раздумывая о схлопы-вании плазмы. Где в расселинах скал как раз и обитает от веку сама хозяйка-судьба. Кто же, если не она, дала мне на счастье и муку "эффект кнута?... Где-то там и тогда, в бесценном том прошлом, живет Она, еще совсем юная женщина с крылатым взглядом карих своих глаз и с таким нежным, такими любимым именем. Прощай, прощай!..
Я прошел на носовую палубу. Здесь был встречный ветер, но не было чада от выхлопа. Черная вода бежала навстречу и теплоходик лихо, в белую пыль колол ее носом, и ветер подбрасывал брызги. Мое внимание привлекла юная пара. Девушка была загорелая до черноты и отчаянно синеглазая. Она сидела на фальшборте, подобрав под себя босую ногу и полуобняв своего друга. Он же бородатый был, хотя и юный. Его щека, мохнатая и густая, как у медвежонка, была у ее груди. Славно им было вдвоем, счастливо. Вспомнилась мне прогулка с Женей на катере в Алупку в такой же вот пронзительной синеве. Эту же самую тайну двоих несли мы тогда в себе. Нет и не может быть в мире ничего выше и прекраснее этой тайны двоих, побеждающих трагизм, изначально заложенный в кратком человеческом существовании. Двое соединяют свои короткие жизни ради продолжения большой общечеловеческой з своих детях и внуках.
Мысль эта, такая простая и очевидная, приди она в другое время и в другом состоянии души, показалась бы банальной. Но здесь, окрашенная синевой небес и моря, и словно подкрепленная зримым примером этих юных влюбленных, она порождала в душе какую-то новую веру, взамен ушедшей вместе с Женей три года назад... Ничто не ушло и ничто не утеряно, ведь это было со мной, значит, и есть во мне. И буде т, пока я живу и помню...
В поезде я смотрел из окна в предвечерье на смуглые дали крымских пожней, пересеченных серо-голубыми полосами лесопосадок, и мысль о возможности счастья не только для детей моих, но и для себя самого, не казалась больше кощунственной. А то, ради чего я так спешно прервал отпуск, и было моим огромным счастьем.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
На этом кончается рукопись воспоминаний Александра Николаевича Величко. Строки, написанные в октябре 1992 года, остановились на 82-м. Судьба подарила ему и "стае" еще одно десятилетие очень интенсивной и плодотворной работы... Шли дни. Бежали месяцы. Летели годы. Нежданные перемены перепахали до неузнаваемости жизнь страны. Но пока можно было работать, это не пугало. Когда же ушел на академическую работу в вуз профессор Бердышев, и его место занял молодой, выбранный коллективом, директор Козлов, ничего не изменилось в статусе и рабочем режиме лаборатории Величко. Под мощным покровительством генерала Афанасьева "термоядерные волки" продолжали свою охоту за брейкивеном...
Душа Александра Николаевича нарастила защитную кору. Нет, он ничего не забыл, все было с ним. Но Женин портрет уже висел в рамке под стеклом над арабским столом, такой же необходимый, как солнце каждый день. И, как солнце, не требующий ежедневных поклонений. Вечно молодая и прекрасная. Женя смотрела на своего Саню из 63-го, словно бы спрашивая: "Ну когда же? Когда, наконец, ты мне покажешь солнышко на ладонях?.."
На этот ее вопрос Величко только сдвигал плечами: что поделаешь, зеленое яблочко УТС на чистой водородно-литиевой реакции, к которой не придрался бы и напуганный Чернобылем МАГАТЭ, оказалось поздним. Брейкивен показали пока только одни "Токамаки". Короткая демонстрационная вспышка тут же и разрушила мощным нейтронным потоком саму экспериментальную установку. Так чтозолотым и это яблочко станет не скоро. Кстати, ни с того ни с сего на дереве УТС появилась новая завязь – американцы Флейшман и Понс осуществили холодный синтез дейтерия в кристаллической решетке бруска палладия. "Вот такие наши термоядерные дела, Женечка! Похоже подтверждается моя давняя мысль, что Проблема эта в конечном своем решении покорится только нравственно высоким людям, выше нас..."
"А дети наши как?" – спрашивала она в вечной тревоге о Даше и Маше. И на его уверения, что дочери счастливы, отвечала: "Вечно у тебя все хорошо. Но, говоришь, Машка томится преподаванием в музыкальной школе и мечтает попасть в оркестр при театре. Тоже мне мечта – лучше уж преподавать... А Дарья "зависла" между Моспроек-том и студией мультфильмов. Успех двухминутной мультяшки, пусть даже и очень мудрой и гениально нарисованной, все же маловато для нее..." И он отвечал: "Ничего, Женечка, ничего. Все образуется. Вот смогли же мы с Дымовым напечатать в толстом журнале два десятка твоих стихотворений и главу из "Диких яблок". Кстати, отличная у тебя вышла проза. Настоящая проза поэта, прозрачная и глубокая. Как мне приятно бывает видеть в метро людей с "твоим" номером журнала в руках! Всякий раз я мысленно перечитываю твое эссе о способности влюбляться в жизнь, в человека, в работу. О святом праве человеческой души на идеализацию, без которой никогда и ничего в душе не прорастет..."