Ольга Ивановна улыбалась все веселее.
– Вот именно, – сказала она. – Непременно подам. Потому что я действовала в рамках дозволенного.
– Скорее не запрещенного, – проворчал он. – Ничего-то с вами не поделаешь, госпожа Маханева!
Вот почему Маханев всегда сдувает пылинки со своей жены. Это редкая женщина, сумевшая не только спасти жизнь своему мужу, но и переспорить отца Дамаскина.
Солдатская шутка
Подпоручик Мухин был хрупкого сложения – из числа тех молодых людей, коих полковница г-жа Комарова-Лович без обиняков именовала “щуплыми”. “Потому что так и хочется тебя, голубчик мой, пощупать за руку – есть ли и впрямь телеса под мундиром или это одна только видимость”, – поясняла она краснеющему Мухину и при том решительно запрещала свидетелям этих сцен смеяться и даже хихикать.
Мухин никогда не мог хорошенько причесать свои волосы, и они всегда у него стояли торчком. Как бедняга ни старался, как ни примачивал и ни прижимал их щеткой, они все равно высвобождались и завивались рогом. И, как будто этих несчастий ему было недостаточно, у него, несмотря на темный цвет волос и глаз, по всему лицу были рассыпаны веснушки.
Оттого Мухин считал себя несчастнейшим человеком.
Разумеется, сразу же после прибытия его в полк начались для него всякие проверки, которые Мухин неизменно проваливал. Штаб-ротмистр Маханев, к примеру, проделал с ним такой трюк: подойдя знакомиться, поинтересовался с очевидным добродушием:
– А позвольте узнать, обладаете ли вы какими-нибудь особенными талантами?
Мухин сильно смутился и отвечал, что ничего такого за собою не замечал.
– Гм, – молвил Маханев, – а я, в свою очередь, могу похвалиться одним чрезвычайным талантом: я очень быстро умею пришивать пуговицы. Вот изволите ли ваш парадный мундир – а парадные мундиры у нас, разумеется, имеют традиционную и наиболее прочную форму застежки, – готов поспорить с вами на три бутылки коньяка, что за три минуты срежу с него все пуговицы и тотчас же пришью их обратно.
Мухин был так поражен этим предложением, что согласился не думая. Он подал Маханеву свой парадный мундир, а сам уселся рядом и сложил на коленях руки. Маханев быстро срезал все тридцать две форменные пуговицы с мундира, затем еще восемь пуговок с брюк и с рубахи – десяток. Затем кликнул денщика, чтобы принес шкатулку, взял иглу, нитку, поднес их к глазам, принялся вдевать нить в иголку…
– Позвольте, – не выдержал Мухин, до сих пор нервно ерзавший в своих креслах, – но ведь три минуты прошли!
– А? – удивленно произнес Маханев. Он повернул голову, посмотрел на часы. – И точно, прошли… Кажется, сударь мой, я проиграл пари!
– Да, – сказал Мухин. Он выглядел растерянным и вместе с тем обрадованным. – Кажется, проиграли, мой сударь, вчистую проиграли!
– Вынужден признать, – вздохнул Маханев. – Да, вот это незадача! Кажется, таланты мои меня оставили.
– Да, сударь, – окончательно приободрился Мухин, – кажется, оставили.
– Что ж, – сказал Маханев, – русский офицер должен уметь и проигрывать!
Он снова кликнул денщика, который (что подозрительно!) уже ожидал наготове с тремя бутылками коньяку.
– Вот, голубчик, ваш выигрыш, – сказал Маханев Мухину. – Добро пожаловать в легкоглайдерный на Варуссу!
И с этим он ушел, оставив Мухина с коньяком и горой отпоротых пуговиц. Бог знает сколько провозился Мухин, пришивая все это обратно; задолго после полуночи свет у него все еще горел, потому что наутро ему следовало по всей форме явиться к г-ну полковнику и доложиться…
Странно, что он никогда не слыхал об этом старинном розыгрыше – любимом у Маханева. Но тут уж ничего не поделаешь, скоро уже весь полк знал, что Мухин – то, что называется “недотепой”.
Бо́льшую часть времени Мухин проводил в своем глайдере. Все гадали, что он там еще чинит и отлаживает, пока однажды Мухин не признался двум молодым офицерам, которых считал своими друзьями, что устанавливает вторую систему навигации и управления, абсолютно дублирующую основную.
– Я человек невезучий, – объяснил он, – со мной непременно беда случится.
По прошествии месяца с ним уже никто не спорил. Дважды на Мухина падали тяжелые предметы, один раз в столовой, другой – прямо в жилище его, когда вдруг, без предупреждения, обрушился карниз со шторой. Если на плацу появлялась выбоина, Мухин непременно попадал туда ногой. Он выпил испорченные сливки и два дня маялся животом: единственный из пяти десятков порченый пакет, разумеется, достался ему.
Патрулирование приграничных территорий вместе с Мухиным превращалось в непрерывную операцию по спасению Мухина. Никто уже не соглашался идти с ним. Все заранее знали: пойти с Мухиным – значит непременно угодить в историю, о которой, наверное, забавно было бы послушать как-нибудь зимним вечером у камелька.
Поэтому, узнав о том, что завтра мне предстоит идти в паре с “недотепой”, я испытал противоречивые чувства: с одной стороны, я вполне уважал Мухина за предпринимаемые им героические попытки переломить судьбу, с другой – не без тоски предвидел неприятности. Разумеется, я был бы рад, если бы Мухин вышел из своей борьбы победителем, но вот участвовать в процессе мне малодушно не хотелось.
Признаюсь в этом без колебаний, потому что держался-то я молодцом и при получении приказа встретил известие, как говорится, не дрогнув и бровью.
– М-да, – сказал при сем г-н Комаров-Лович, – вот, стало быть, как. Кому-то надо, Ливанов. Надеюсь, вы осознаете. Могу лишь выразить сочувствие, но… Ваш черед.
Во время всего этого монолога я молчал, как изваяние индейское у табачной лавки в романе г-на Макса Брэнда.
Комаров-Лович заложил руки за спину и принялся расхаживать взад-вперед.
– Он, в сущности, храбрый офицер и человек неплохой, – продолжал г-н полковник. – Я имел с ним непродолжительные беседы. Гм. Возможно, ваше влияние… А? – Он неожиданно остановился и поглядел мне прямо в глаза. – Вам ведь везет, Ливанов.
Я только мог, что кивать, моргать и произносить ничего не значащие слова. Видеть г-на полковника едва ли не смущенным было свыше моих сил.
Мы с Мухиным вывели наши глайдеры и двинулись к границе мирных территорий. По личному приказу полковника, мы ни на минуту не отключали связи и все это время беседовали.
Была, надо сказать, зима, а зимы на Варуссе случаются весьма суровые. Скоро мы уже летели сквозь основательную метель. Странно было ощущать себя закупоренным в теплой капсуле, брошенной посреди враждебной стихии! Кругом бушевали снег и ветер, а внутри – тепло, под ногами тряпичный коврик, связанный кем-то из окружения г-жи Комаровой-Лович, мятый, но дорогой сердцу моего предшественника портрет актрисы с хищным скуластым лицом; пахнет скверным чаем – почему-то внутри глайдеров нередко встречается вот такой неожиданный запах, но, как говорит князь Мшинский, “го’аздо более п’иемлемо, нежли по’тянка!”.
Из переговорника то и дело булькает голос моего напарника Мухина.
– А знаете, Ливанов, – говорит он неожиданно, – у меня тут довольно странный стереоэффект. Вам бы стоило как-нибудь попробовать.
– Попробовать что? – уточнил я, грешным делом подумав, что Мухин разжился дзыгой и сейчас согревается.
– Установить у себя полностью дублированные системы, – пояснил Мухин. – Вы у меня сразу из всех динамиков вещаете. Как будто я у вас внутри нахожусь.
– Немедленно отключите! – не подумав, рявкнул я.
Мухин аж простонал.
– У меня звон в голове пошел, – взмолился он. – Говорите потише.
– Хорошо, – перешел я на зловещий шепот, – Мухин, я не желаю, чтобы вы ощущали себя у меня внутри. Это противоестественно, и…
Мысленно я благословил метель, которая наверняка препятствует сейчас остальным в расположении полка слушать наши собеседования. Иногда связисты включают громкую связь, чтобы можно было следить по переговорам за происходящим в патруле.
– Ливанов, вижу впереди странный объект! – сказал вдруг Мухин и мертво замолчал.
– Мухин! Мухин! – надрывался я, но стереозвучание, которое только что тревожило чувствительный слух Мухина и порождало странные фигуры в его фантазии, видимо, отключилось.
Пробиваясь сканерами сквозь завесу сырого плотного снега, я наконец отыскал слабый сигнал его глайдера и направился туда.
Двигаться пришлось медленно. Снег налипал на пластик окон, я почти ничего не видел, а Мухин то и дело исчезал со сканера, хотя я твердо был убежден в том, что он где-то поблизости.
В конце концов я остановился и, натянув поглубже на уши меховую шапку, выбрался в снег. Глайдер завис над сугробом как привидение. В белой светящейся пелене я вдруг разглядел совсем близко второй глайдер и рядом с ним две темные фигуры.