– Я ведь знал Андрея Сергеевича прежде, – сказал я, желая хоть как-то отблагодарить моего собеседника за угощение и рассказ, – так что, возможно, сумею разрешить ваше недоумение.
– В таком случае объясните мне, как вышло, что “дикие” варучане так преклонялись перед спутником Мухина?
– Что же здесь необычного? – возразил я. – Он, как вы сами описали, оделся жрецом и вел себя, точно одержимый духами. Дикари испытывают необъяснимый трепет перед подобными субъектами.
Лисицын покачал головой:
– У меня сложилось впечатление, будто дикие “ватрушки” мгновенно узнавали его. Они падали на лицо, едва лишь видели его. Для такого эффекта одного театрального представления мало.
Я засмеялся и хлопнул себя по коленям.
– Ну конечно! Любезный мой Степан Людмилович, дело чрезвычайно простое. У этого Бурагана – так ведь, кажется, его имя? – дурная репутация. Он был у них черным шаманом, злым колдуном… Один только его вид вгонял варучан в трепет.
– Бураган? – удивился Лисицын. – Никогда не слыхал такого имени. По ведомости он числился как Герман, и подпоручик так к нему и обращался.
Настал мой черед удивляться.
– Герман? Еще одна странность! Уж не крестился ли наш черный шаман?
Некоторое время я размышлял над услышанным, и тут картинка сама собою начала окончательно складываться у меня в голове. Так вот о чем Мухин не успел написать мне в своем письме! Желая остаться с Мухиным, Бураган решился расторгнуть сделку, заключенную некогда со злым духом, и отказаться от шаманского наследства, а сделать это можно было только одним способом, и отец Савва небось с особенным удовольствием затащил его в купель. Жаль, что меня при этом не было; вероятно, любопытная разыгралась сцена!
– Что ж, – сказал я, – если вдуматься, во всей этой истории нет ничего из ряда вон выходящего. Напротив, все вышло чрезвычайно традиционно: ведь обмануть черта – любимая солдатская шутка!
Ночь на бивуаке
После некоторых боевых действий, весьма для нас успешных, N-ский полк перевели глубоко в тыл. Командование решило, что личному составу надобно отдохнуть и заодно уж приготовиться к смотру, каковой намечался в честь прибытия великого князя на Варуссу.
Подобный, с позволения сказать, отдых далеко не всем пришелся по душе. Настоящий вояка, бывавший в серьезном деле, начинает относиться к смотрам и парадам с некоторым пренебрежением. После кровавых схваток заниматься шагистикой, изнурять испытанных солдат муштрою и оскорблять свой боевой глайдер наведением нарочитого лоска – ну как перенесть такое? Только высочайший визит в качестве повода к смотру удерживал моих товарищей от ропота и проявления недовольства.
Меня и несколько других офицеров назначили квартирьерами, поручили нашему попечению четыре инженерных взвода и отправили обустраивать будущую дислокацию полка.
Место определили нам совсем глухое. На многие версты окрест лежала степь ровною скатертью. Далеко было видно, как ветер гонит по серебристой траве волны, сходные с морскими. От волн исходил терпкий, медвяный запах. Медом пахла и вода в колодце, выкопанном в незапамятные времена. Цырык-цырыки, род здешних кузнечиков, пели так самозабвенно, что иной раз приходилось нам почти кричать, дабы быть услышанными друг другом.
Покойная здешняя местность выглядела самой благодатной. Тем удивительнее было знать, что ближайший оазис находится отсюда в трех днях пути по воздуху. Варучане избегали селиться тут и пасти свой скот.
Ротмистр Алтынаев быстро указал и на причину этого курьеза. Собственно говоря, причина располагалась прямо вокруг нас, потому я сразу ее и не приметил. А если подняться на глайдере повыше, то ясно видными делались огромные круги из примятой неизвестно кем травы. В центре одного такого круга мы и разбили временный наш лагерь.
Поздним вечером, после ужина, когда чаша с пуншем пошла по рукам, уподобившись спутнику на орбите, когда задымили трубки, а поручик Сенютович отчаялся настроить свою бывалую гитару, разговор у костра сам собою вернулся к таинственным следам на траве.
– Подобные кунштюки встречаются и на Земле-матушке. Во времена дремучего Средневековья люди полагали, что эти круги оставляли на полях ведьмы, когда в непотребном виде плясали и тешили тем самого сатану, – изрек полковой врач Щеткин менторским тоном.
Сенютович сразу пришел в восхищение.
– Какой же темперамент нужно иметь, господа, – мечтательно молвил он, – чтобы в пляске этак траву утоптать! Полагаю, ведьмы были те еще штучки!
– Позднее, в более просвещенные времена, а именно – в веке двадцатом, принято было считать, что круги на траве суть следы визитеров из обитаемого космоса, – продолжал Щеткин. – Но мне кажется, что это вздор. Мы на этой планете сами в качестве пришельцев, и однако ж я ни разу не наблюдал, чтобы г-н полковник или, скажем, присутствующий тут поручик Сенютович бегал по степи и приминал растительность ровной окружностью. Нет, господа, поймите меня правильно – упомянутому поручику случалось на моей памяти выписывать на ходу замысловатые фигуры, но они походили скорее на синусоиды…
Дружный хохот заглушил слабые протесты Сенютовича, каковой, бесспорно, и протестовал-то больше для вида, а сам считал себя польщенным.
– Однако суеверия редко бывают беспочвенны, – заметил ротмистр Алтынаев, сохраняя при общем смехе полную серьезность. – Я бы сказал, что суеверия – это неверно истолкованные факты. Мне доподлинно известно, что местные пастухи избегают ведьминых кругов по причине вполне определенной. Домашний скот, случайно попавший в подобный круг, не может уже сам выйти из его пределов и, бывает, гибнет от полного истощения.
Я православный христианин, господа, и самой верой своей избавлен от пустых страхов перед неведомым. Тем не менее ведьмы с их плясками кажутся мне более натуральными, нежели вздорные и непрошеные гости из космоса, которым заняться более нечем, кроме как портить выпасы.
Во времена, названные нашим почтенным доктором “просвещенными”, отрицалось само существование потусторонних сил. Немало людей пострадали от того, что, столкнувшись с опасностью, не сознавали ее.
Что греха таить, ведь и в наш век случаются порой такие истории, что иной записной скептик только рукой махнет и слушать не станет. Думается мне, почти каждый из нас может припомнить нечто в подобном роде, что произошло либо с ним самим, либо с кем-то из его знакомых.
– Пожавуй, так, – согласился князь Мшинский, сидевший до сих пор в молчании.
– Неужели, князь, и вы бывали свидетелем сверхъестественного происшествия? – поразился я.
Мне и в голову не могло прийти, что неизведанное по своей воле коснулось человека, ничем, кроме чистоты воротничка, не озабоченного. Казалось, что предел таинственного, положенный князю, – невесть откуда взявшееся пятнышко на надушенном батистовом платке.
– Бе’ите выше, ко’нет. Не свидетелем, а непос’едственным участником. Самого нату’ального све’хъестественного п’оисшествия.
– Ну, пошла писать губерния! – усмехнулся доктор Щеткин, но Сенютович, не слушая его, взмолился:
– Князь, миленький, расскажите! А то, право, мне теперь от любопытства не заснуть.
– В самом деле, князь!
– Поведайте ваше происшествие, князь!
– Не томите, ей-богу! – поддержали поручика остальные.
– Что ж, пожавуй, я ’асскажу. Но коли сон у вас п’опадет не от любопытства, а от иных п’ичин, то уж меня п’ошу не винить.
С этими словами князь Мшинский бросил в костер окурок дорогой регалии, пригубил коньяку из серебрянной фляжки с гербом, щелчком смахнул воображаемую соринку с выпушки рукава и начал:
– Свучивось это, господа, по’ядочно лет назад. Я тогда быв молод и весьма неду’ен собой…
Дабы не обременять и без того терпеливого читателя изысканным, но уж очень своеобразным произношением князя, я перескажу его историю от третьего лица.
Князю шел девятнадцатый год. Юности свойственны колебания, и ради этих причин князь никак не мог определиться с будущей своей стезей. Заманчивая карьера военного сменялась в его воображении светскими радостями мирной жизни, какие только может предложить Санкт-Петербург молодому человеку из хорошей семьи. Думается мне, князь никак не мог решить, что больше к нему идет – фрак или же доломан с ментиком.