— Ладно, Робия, поедем в Андижан вместе. Но уговорить моего отца будет очень трудно… Твой Махмуд дома?
— Уходил куда-то, до ифтара[5], сказал, вернется, а что?
— После ифтара пусть зайдет к нам, — потолковать надо.
— Ладно, скажу.
Робия спрятала лицо на широкой груди Тахира, прижалась к любимому и со словами: «Пусть всевышний не разлучит нас!» — тут же отпрянула и выскочила из-под ветвей.
Дождь отчетливо стучал по пустому медному кувшину, оставленному на берегу. Взглянув на кувшин, Робия вспомнила, что приходила она сюда за водой, оказывается.
Надо бы наполнить кувшин! И уходить домой.
По обычаю жених и невеста встречались тайно. Когда Робия уже далеко отошла от берега, покинул укрытие и Тахир.
Внезапно вспомнил он про страшный сон Робии, и сердце екнуло в предчувствии беды.
Пост в этом году совпал с самыми жаркими летними днями. Пить и есть можно было ночью, до рассвета, когда на небе еще блестят звезды, но нельзя даже прополоскать рот водой с утра до позднего вечера — до первой звезды. Выдерживать голод и особенно жажду весь долгий знойный день было мучительно: с нетерпением люди ожидали наступления сумерек, вечернего азана[6].
Наконец с минарета кувинской мечети послышался голос азанчи. Война войной, а есть-пить надо, и за вечерним дастарханом люди хоть ненадолго забывали обо всем остальном.
Тахир ел вместе со старым отцом и матерью. Пахло горячими лепешками, дыней. Вкусен был хлеб, вкусна была мастава, заправленная кислым молоком. Тахир все медлил с началом разговора о поездке в Андижан.
Кто-то ручкой камчи постучал в калитку. Старая дворняжка, лежавшая у дувала, гавкнула хриплым басом. Тахир вскочил на ноги.
— Осторожней! — предупредил отец, понизив голос. — Спроси, кто там.
Дождь перестал. Но небо еще хмурилось тучами, усиливая темноту вечера. Тахир подошел вплотную к калитке.
— Кто? — окликнул он.
Дворняжка начала было лаять, но человек за дува-лом громко прокричал:
— Тахир, ты?.. Открывай, это я, твой дядя!
— Сейчас, дядя Фазлиддин! — Тахир обернулся к дому: — Мама, это дядя Фазлиддин! — и быстро распутал цепочку на запоре калитки.
Выйдя на улицу и стоя у самых ворот, старик и старуха чинно и долго здоровались со своим родственником. Тахир тоже вышел на улицу. Неподалеку от их дома чернела двухколесная крытая арба. Какой-то человек, держась за оглобли, ловко выпрыгнул из седла запряженной в арбу лошади.
— Это чья арба?
Человек не ответил. Ответил мулла Фазлиддин:
— Это моя, моя, племянник. Я приехал к вам со своим скарбом.
— Неужели? — не сдержал Тахир удивления. Конечно, это радость, что дядя приехал, но как же так?.. Он, Тахир, надеялся жить в Андижане, а коли сам дядя приехал сюда, да еще со всем скарбом, то дорога на Андижан для Тахира теперь закрыта. А что же будет с Робией?
— Тахир, ты чего стоишь и зеваешь, давай-ка разгружай арбу! — прикрикнула мать. — Дядя под дождем, видно, немало помучился.
— Э, сестра, мало сказать, помучился! Арба все время застревала в грязи, тащились, тащились — жизнь надоела! Да и давка на дороге: беженцев не счесть.
Тахир стал помогать арбакешу разгружать арбу. Хотел огладить лошадь — рука оказалась сразу же в теплой глине. Глинистая грязь покрывала лошадь чуть не до холки. Ох, и досталось же бедным путникам… Но почему, почему они приехали в Куву, когда весь народ, спасаясь от нашествия, бежит в Андижан?.. Тахир попытался спустить на землю что-то тяжелое, засунутое в большой мешок, который ему протянул арбакеш.
— Эй-эй, потише, штука очень тяжелая, беритесь вдвоем, — сказал дядя.
В мешке был небольшой, но и впрямь очень тяжелый, железный ящик. Мулла Фазлиддин в свое время заказал его кувинским кузнецам. Ни вода не проникнет, ни в огне не сгорит. Тут мастер хранил свои чертежи. И еще — плоды иного своего искусства, рисунки! Мулла Фазлиддин учился три года в Самарканде и четыре года в Герате: вместе с ремеслом зодчего он усвоил там тайны изображения живого как живого. В Герате вошло в обычай украшать рукописи сказаний о битвах не только орнаментами, но и рисунками, а изображения Алишера Навои и Хусейна Байкары, сделанные пером и красками Бехзада, принесли художнику славу. В Самарканде же, а тем более в Фергане, изображение человеческого лица строго преследуется: единый творец живого — аллах, и неповадно смертным соперничать со всевышним. Вот почему мулла Фазлиддин хранил свои рисунки в железном сундуке.
Тахир все-таки в одиночку внес мешок в дом.
Тяжелый рыжий чекмень и вконец мокрые сапоги мулла Фазлиддин оставил у порога. Надел кожаные галоши; сполоснул лицо и руки у края крытой ямы для стока воды. Дождь промочил и рубаху под чекменем. Но летний вечер был очень теплый, хотя и сырой, и мулла Фазлиддин не стал ее менять.
Он так устал в дороге, что не тронул маставу, съел два кусочка хандаляка[7] да опорожнил несколько пиалушек чаю. Зато парень-арбакеш, тоже приглашенный в дом к трапезе, приналег на маставу с кислым молоком, опорожнив целых две миски. Потом он вышел во двор к лошади.
— Об-бо, мулла Фазлиддин! — начал тогда отец Тахира, поглаживая свою длинную седую бороду. — Хорошо, что вы приехали, очень хорошо. В такие беспокойные дни нам надо быть вместе!
— Я приехал, да, но не странно ли? Все бегут от нашествия, а я сам приблизился к пасти дракона, — мулла Фазлиддин грустно посмотрел на Тахира.
— Тому есть важная причина, да, дядя? — спросил Тахир.
— Причина? Одна причина, племянник: когда начинается война, кончается строительство, в зодчих больше не нуждаются…
— Но вас ведь, кажется, взял к себе сам повелитель?
— Наш повелитель занят сейчас укреплением крепости Ахси[8]. Говорят, и ташкентский хан Махмуд стал нам врагом, поднял войска. А с востока прямо на Узгент идет кашгарский властитель Абубакир-дуглат.
Отец Тахира в страхе ухватил тремя пальцами ворот рубахи:
— О аллах! Там кашгарец, здесь самаркандец… Значит, враги наступают с трех сторон? Вот так напасть, а, мулла Фазлиддин? Неужто шахи и султаны никак не могут договориться меж собой, чтоб жить в мире? А эти к тому же еще и родственники друг другу, это так?
— Да, это так. Наш повелитель Умаршейх приходится зятем ташкентскому хану. А самаркандский властитель Султан Ахмад-мирза, что идет на нас из ограбленного Коканда, он родной брат нашему. Да вдобавок братья хотели стать и сватами: дочь самаркандца и наш наследник Бабур-мирза помолвлены еще с пятилетнего возраста. И выходит, брат идет на брата, тесть против зятя обнажает меч!
— О всевышний! Это, видно, и есть светопреставление, а? Мулла Фазлиддин, не близок ли конец света?!
— Не знаю!.. Знаю только, что дерутся они между собой, а все беды и злодеяния войны выпадают другим. Таким, как мы…
— Значит, это судьба наша…
— Да, трудно жить, когда не везет. — Мулла Фазлиддин словно не слышал собеседника, говорил про свое. — С какими надеждами я вернулся из Герата! Мечтал построить родной своей Фергане такие медресе прекрасные, как в Самарканде и Герате стоят… Шахи, султаны… Они не вечны. В памяти людской вечно будут сиять медресе Улугбека, «Хамса» Навои. И подобное им!
Зодчий сказал и как будто сам испугался сказанного: быстро оглянулся на дверь. «Привык жить среди придворных, остерегается соглядатаев», — понял Тахир.
— Дядя мулла, вы говорите, говорите, мы здесь одни… Почему же в Андижане не нашлось для вас места?
Мулла Фазлиддин ответил не сразу, задумался…
Вчера, в час вечерней молитвы, пока мулла Фазлиддин гостил у своего приятеля каллиграфа, который жил на соседней улице, в его собственный дом вломились неизвестные люди. Собаку, лаем встретившую их, зарубили; парня (того, что сегодня приехал в Куву дядиным арбакешем) связали, воткнули ему кляп в рот. Затем устроили в доме настоящий обыск. Отыскали и железный сундук, начали было ломать топором замок.