— А как это — быть солдатом? — спросил он.
Мунин пожал плечами.
— Частенько — скучно. Иногда — страшно. Ты много путешествуешь. Ты заводишь самых лучших друзей. Ты живешь по–настоящему. И порой — ты умираешь слишком рано.
— И я должен выполнять приказы?
— Приказы сохраняют тебе жизнь.
Еще только начинало смеркаться, но у Фалина отчаянно слипались глаза, и по мере того, как угасал окружающий мир, он скользил в блаженную усталую дрему. Он попытался остаться в этом сумеречном состоянии, потому что сон немедленно приносил сновидения; но он слишком устал. В какой–то момент он ощутил что его подняли и несут, но он не проснулся полностью и последним, что он почувствовал было то, что его укладывают в одной из землянок на ворох теплых одеял, пахнущих машинным маслом, дымом и сушеной рыбой.
И вот тогда снова пришло сновидение. Он знал что он спит, но это не помогало.
Он вошел в парадные двери дома на Суркарисе; стены были разбиты вдребезги и рухнули, только лишь двери остались невредимы, и он не понимал что то, во что он наступил, было его матерью — пока не увидел обрывки ее любимой синей куртки. Он оглянулся, разыскивая отца.
Папа лежал рядом с остатками окна, и Фалин понимал, что что–то не так, но ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать что у отца нет большей части головы. Он присел рядом, чтобы снять нож с его пояса, и ему показалось что отец пошевелился.
На этом он всегда просыпался. Это было не так, как в жизни — он целую вечность топтался рядом с телами прежде чем решился убежать, спрятаться, и забрать нож, чтобы защитить себя — но во сне все было быстрее, отчетливей, и страшнее. Он вздрогнул, просыпаясь с отчаянно колотящимся сердцем.
— Папина голова… — всхлипнул он. — У папы разбита голова…
Мунин прижал Фалина к груди.
— Все в порядке. — прошептал он. — Я здесь, сынок. Я здесь. Это просто плохой сон.
— Я хочу, чтобы это прекратилось. Я не хочу больше видеть папину голову.
Фалин вцепился в него и рыдал, пока у него не кончилось дыхание. Мунин не накричал на него за то, что он плакал. Он просто держал его, пока он не затих.
Потом Фалин заметил, что трехгранный нож висит на его поясе, в новых кожаных ножнах. Он не помнил когда они появились.
— Это прекратится, Кэл. — проговорил Мунин. — Обещаю. И никто не обидит тебя пока я рядом. Ты вырастешь сильным, и ты будешь счастлив.
Фалин решил, что он не прочь называться Кэлом, если это прогонит кошмары. Каким–то образом эти две вещи были связаны: если он перестанет быть Фалином, он перестанет видеть тела своих родителей. Мунин Скирата говорил так уверенно, и казался таким сильным и надежным, что Фалин поверил ему. Ты можешь измениться, если захочешь этого. Ты можешь все что угодно — если ты этого хочешь.
— Я в самом деле не нибрал, правда?
— Конечно нет, Кэл. — тихо ответил Мунин. — Мне не стоило так говорить. В мандалорианском нет слова, которое бы тебе подошло.
Фалин–Кэл не понимал. Он посмотрел в лицо Мунина, ожидая объяснения.
— Герой. — сказал Мунин. — У нас нет слова «герой». Но ты — настоящий маленький герой, Кэл Скирата.
Кэл Скирата. Вот кем он собирался быть отныне и впредь. Он заснул снова, а когда он проснулся на следующее утро — ни снов, ни кошмаров — он увидел что мир стал другим.
Глава 2.
Казармы Арка, штаб–квартира Бригады Специальных Операций, Корускант, 736 дней после Битвы у Геонозиса, вторая годовщина начала войны.
Скорч поднял винтовку и прицелился в двоих сержантов на плацу под окном.
Новый прицел ДС–17 был заметно улучшен по сравнению со старой моделью. Перекрестие легло на Кэла Скирату в узкой воображаемой полосе между линией глаз и впадиной в основании черепа; отличный выстрел в черепную коробку, идеально для мгновенного вывода цели из строя. Скорч видел как шевелятся губы мандалорианина, когда тот говорил с Вэлоном Вэу.
Да, это местечко все больше смахивает на центр Келдабе. Нет, ничего не имею против этого мужика. Просто…
Сержант Вэу — и он всегда будет Сержантом Вэу, на службе он или нет — был единственным кого Скорч мог бы назвать отцом.