Кузнецов понял: оглохли, как глухари-клепальщики, работающие внутри котла.
— Сколько? — крикнул он.
— Сто тридцать шесть.
— Сколько попаданий?
— Еще две. Сто тридцать восемь получается.
— Не может быть!
— Сами посчитайте.
— И ни одной пробоины?
— Ни одной.
Кузнецов оглянулся на комиссара.
— Надо всем бойцам показать. Чтоб знали, какая у нас техника.
— Пусть в бою смотрят, — крикнул командир машины. — Не изобрели немцы пушки против нашего танка.
Вдали снова вспыхнула перестрелка. Заглушая треск выстрелов, зачастила, закашляла вражеская пушка.
— По ко-оням! — весело скомандовал танкист. И кивнул в сторону боя. — Сейчас она докашляется...
Новый КП полка располагался на переднем скате пологой высотки. Впереди до затянутого дымом горизонта простирались поля и луга, перелески и отдельно стоявшие у дорог деревья. В лугах змеей извивалась небольшая речушка с хилым мостиком из жердей. Вдали чернели трубы сожженной немцами деревни и виднелся желтый глинистый берег еще одной речки.
Бой гремел где-то у этих труб. Кузнецов смотрел в бинокль, стараясь узнать маленькие фигурки бойцов и командиров, перебегавших среди кустов и подавляя в себе желание самому ринуться туда, в цепи атакующих, чтобы стрелять, схватиться в рукопашную, дать волю натянувшимся до предела нервам.
Оказывается, совсем это непросто — видеть бой со стороны. Сколько уж Кузнецов командиром, а все не перестал удивляться: до чего же трудно командовать. Командир не имеет права на личное. Настроение, эмоции, даже раны не должны отвлекать его от главного. И в то же время он обязан оставаться человеком и ничто человеческое не должно быть ему чуждо. Иначе как понять бойцов и как бойцы поймут его?
Он должен быть един в двух лицах. Как двуликий Янус. Это потом Януса назвали двуличным, а у древних греков он был божеством, умевшим смотреть и вперед и назад, одновременно видеть и прошлое и будущее. Это очень даже нужно — видеть все сразу. Особенно командиру. Особенно в бою.
В командире должны уживаться и два, и даже три человека. Один волнуется, другой спокоен, один жалеет, другой безжалостен, один страдает от ран, теряет сознание от боли, другой обязан улыбаться. Потому что спокойствие и улыбка командира в бою — это как подмога, как дополнительный пулемет на самом главном направлении.
— Товарищ майор, разрешите доложить?!
Кузнецов оглянулся, увидел забинтованное лицо старшего сержанта Малышева.
— Ваше приказание не выполнено. За болотом прижали нас немцы. И если бы не они...
Он кивнул на пятерых обросших красноармейцев, стоявших поодаль с немецкими автоматами в руках и в гимнастерках, таких изношенных, что Кузнецов сразу понял: окруженцы.
— Хотели через фронт перебираться, а тут — мы. Если бы не они, туго бы нам пришлось, — повторил Малышев с просительными нотками в голосе.
Один из окруженцев передал автомат товарищу, одернул гимнастерку, твердым шагом пошел к Кузнецову.
— Товарищ майор, — он смущенно заулыбался, поправил совсем выгоревшую фуражку, зачем-то протер пальцами кубики на петлицах. — Не узнаете, товарищ майор? Мы с вами в кавалерийской школе учились.
— Волков?
— Запамятовали. Вовкодав — моя фамилия.
— Точно. Ну, изменился.
Кузнецов обрадованно повернулся к комиссару:
— Вот ведь фамилия! В школе Волковым звали. — Вовкодав — это же Волкодав по-украински. А теперь прямо кстати.
— Точно. Четыре недели в лесах. Опыта на годы хватит.
— Вы что же, годы воевать собираетесь?
— Да уж за месяц не управиться. Прет и прет немец, а мы бежим да бежим.
— Посмотрим, как обратно попрет. Вот резервы подойдут.
— Какие резервы, товарищ майор? Главная сила была там, у границы.
— Неправда! — сурово сказал Кузнецов. — Страна на тысячи километров, везде гарнизоны. Народ поднимается. И... и я запрещаю вам не верить, запрещаю падать духом, слышите?!
Вовкодав вытянулся, словно ему скомандовали «Смирно!», радостно улыбаясь, уставился на Кузнецова.
— Извините, товарищ майор, четыре недели не слышал командирского голоса.
— Еще услышите. Идите, приведите себя в порядок. А то кубика на петлице не хватает, не бриты, в голове черт знает что. Одичали в лесах. Через час доложите как положено.
Но через час у сожженной деревни вдруг поднялась отчаянная стрельба, покатилась через перелески все ближе и ближе.
— Танки, Игнатьич!
Кузнецов насчитал девять черных коробок. От деревни доносился непрекращающийся гул боя, и было ясно, что танки прорвались одни, что пехота, шедшая за ними, отсечена и теперь лежит на луговине под огнем наших пулеметов.