— Командиром назначаю старшего лейтенанта Вовкодава...
Они уползли в ночь четырьмя змейками по четырем примятым дорожкам в запыленной траве. Кузнецов стоял за обрубком толстого дерева, смотрел, как замирают бойцы, распластываясь при всплесках ракет, и сам боялся пошевелиться, словно мог нарушить эту относительную тишину.
Рассвет занимался багровый и тревожный. Еще мельтешили ракеты, еще ухали там и тут разрывы беспокоящего ночного обстрела, когда в дальнем далеке обороны противника вспыхнула отчаянная перестрелка и, все усиливаясь, поползла куда-то в глубину, в леса. Мгновение фронт молчал, завороженно прислушиваясь к далекому бою, и вдруг весь, от фланга до фланга, ожил, осветился огненными дугами ракет, залился частым лаем разрывов, рассыпался винтовочным и пулеметным огнем.
Внезапный минометный налет заставил Кузнецова упасть в траву. Мины с треском молотили землю, осколки завывали, фырчали над головой, косили низкий кустарник. До окопа оставалось всего несколько шагов. Он рванулся вперед и, уже прыгая с бруствера, почувствовал режущий, с глубоким кинжальным вывертом удар в живот.
...Перед ним мелькнуло лицо военврача, говорившего с необычной страстью:
— Если красноармеец тренированный, его даже из шока выводить легче. Вы понимаете, что такое шок? Это когда человека нет, когда он без памяти от боли, все равно что мертв. А приходит в себя. Подкорка выручает, понимаете? Вы пограничник, должны понять...
Кузнецов понимал. Ему ли было не знать, как воспитывают боеготовность частые тревоги пограничья, ночные шорохи на дозорной тропе, глухая тишина секретов, когда нельзя пошевелиться, кашлянуть...
— Фуражку, фуражку захвати! — услышал он чей-то далекий голос.
— Зачем она?
— Пограничная фуражка, понимать надо!
Он открыл глаза, увидел качающееся, расцвеченное восходом облако в темно-синем, почти черном небе и поднял руку. Облако перестало качаться. Его заслонило что-то темное. Кузнецов узнал лицо комиссара. И понял, что ранен и что его несут в тыл.
— Назад! — сказал он, чувствуя, как вместе с сознанием вливается в него что-то большое, острое, нестерпимо горячее.
— Потерпи, Игнатьич. До медсанбата.
— Несите назад! — твердо повторил он. — Приказываю!..
День был долог, как вечность, и короток, как один миг. Временами Кузнецов забывал о боли, прильнув к окулярам стереотрубы, смотрел, как перекатывается по передовой огненно-дымный вихрь. Взрывы стучали вразнобой, пересыпанные частой ружейно-пулеметной трескотней. А то все затихало вдруг, и тогда ветер доносил будто бы далекое пенье. И оно тоже обрывалось. И Кузнецов знал, что это не затишье, а самое последнее — рукопашный бой.
На КП оставалось несколько человек: весь штаб, все, кто мог и не мог, были там, в обезлюдевших, умирающих ротах.
К вечеру бой утих. Пришел Пересветов с рукой на перевязи, с белыми, словно бы запыленными глазами на черном лице, посмотрел в стереотрубу, наведя ее на какую-то точку.
— Глянь, Игнатьич, окапываются.
— Ночью полезут. Ты уж проследи, комиссар: пополнение на подходе. Чтобы сразу в роты, не мешкая...
Ему показалось, что только на минуту закрыл глаза. Когда скова очнулся, увидел все тот же серый сумрак в глубине окопа.
— Ночью полезут, — повторил упрямо.
— Поспал, и ладно, — сказал Пересветов с новой интонацией в голосе.
— Что?
— Так ведь прошла ночь-то. Утро уже.
— Тихо?
— Тихо. Окапываются. Видать, выдохлись... Надо тебе к врачам, Игнатьич. Это не шутка — ранение в живот.
Кузнецов еще раз глянул в стереотрубу и слабо шевельнул рукой.
Он смотрел, как удаляются леса, за которыми остался полк, и все ждал, что вот сейчас снова заухают взрывы, и боялся, что уже не сможет вернуться.
Но фронт затих надолго. Упорство полков, загородивших дорогу на Москву, сломало планы германских штабов, и обескровленные вражеские дивизии закапывались в смоленский суглинок не на день, не на два. Фашистские генералы сами с беспокойством поглядывали на позиции этих странных русских, больше всего опасаясь неожиданных контратак.
Как потом выяснилось, германский генералитет в те дни был на грани паники. Под триумфальный трезвон фашистских радиопередач ходили разговоры о необходимости даже заключить мир с русскими. «Наступательные действия противника... свидетельствуют, что перед нами находится сильный и хорошо организованный противник», — такая запись появилась в журнале боевых действий группы армий «Центр». И это всего через две с половиной недели после того, как Гитлер заявлял о «противнике, проигравшем войну». «Общая обстановка показывает все очевиднее и яснее, что колосс Россия... был недооценен нами. Это утверждение распространяется на все хозяйственные и организационные стороны, на средства сообщения и в особенности на военные моменты... Создается положение, при котором наши войска, страшно растянутые и разобщенные, все время подвержены атакам противника», — так писал начальник генерального штаба сухопутных войск Гальдер в начале августа. Писал в том же самом дневнике, где страницей раньше стояла запись о «кампании против России, выигранной в 14 дней».