— Резонно. А посему: внимание, внимание и еще раз внимание тем заводам, где одевают броней английские автомобили, прежде всего это Ижорский и ваш, Путиловский. Далее — флот. Выяснить, пригоден ли фарватер Большой Невы для захода крупных военных судов.
— Пригоден. Я сам видел «Аврору» позапрошлой осенью.
— Во время нагона воды? А если нагона не будет? «Не знаю»!.. Надо точно, архиточно знать, товарищ Серго! Далее. «Аврора» стоит на ремонте у стенки Франко-Русского завода… Надеюсь, вы меня понимаете? Поторопите рабочих, матросов с ремонтом… Да, дорогой друг всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться. И не только защищаться, но наступать. И не только, не столько оружием, хотя и это, конечно, играет свою роль… На второй день после того, как мы отвоюем ее броневиками и крейсерами, нам предстоят сражения более тяжкие, иным оружием — хлебом, доменными печами, электрическими станциями. Но всего этого — проклятье! — у нас в России трагически мало. Долго спали — многое проспали. Придется наверстывать, иначе крышка. Не одной жизнью придется за вековой сон расплачиваться, возможно, жизнями нескольких поколений. И ваша и моя-то уж наверняка уйдут на это, и жизни наших детей, а возможно, и внуков…
Проснувшись поутру, Серго не сразу понял, где он. Помотал головой, вытряхивая из шевелюры сухие травинки. Нащупал часы в кармане сложенного под головой пиджака. Ого! Одиннадцать. А рассчитывал в шесть подняться. Ну и ну! Вздремнул называется… Выглянул наружу. Зажмурился, потянулся. До чего ж хорошо!
Слева от него на площадке, расчищенной среди молодого ивняка, — Ленин. Сидит не то на пеньке, не то на чурбаке. Перед ним чурбак побольше — стол. Ильич быстро пишет. Солнце палит голову, и он свободной ладонью прикрывает ее. Вокруг жужжат мухи, он то и дело отмахивается, но не видит их: все внимание — листу бумаги. Серго слегка завидует: как быстро Ленин осваивается в любых условиях, где б ни был, — работа, прежде всего работа…
Неподалеку от Ленина, словно приглядывая за ним и обходя дозором округу, Емельянов косил скошенную траву.
Увидав, скорее, почувствовав Серго, Ильич не сразу поднялся. Дописал несколько фраз и только потом:
— Всю ночь завидовал вам, так сладко спали… С добрым утром! Выспались? Отлично! А я тут кое-что нацарапал — ряд статеек, письма товарищам, Наде. Вот, пожалуйста, передайте, и газеты пробежал — Николай Александрович привез.
Возле чурбака Орджоникидзе заметил стопку газет, бережно придавленную камнем.
— Вот, — Ильич подхватил газеты, — послушайте, что о нас пишут: «Партия народной свободы требует, чтобы немедленным арестом Ленина и его сообщников свобода и безопасность России были ограждены от новых посягательств». Это кадетская «Речь». А вот бурцевское «Общее дело», статья самого Бурцева: «Они не провокаторы, но они хуже, чем провокаторы: они по своей деятельности всегда являлись вольно или невольно агентами Вильгельма…»
— Владимир Ильич! Ну стоит ли время тратить?
— Напротив! Послушайте речь Милюкова: «Во всех случаях, связанных с именем Ленива, я отвечаю только тремя словами: арестовать, арестовать, арестовать!» Не правда ли, мило? Есть антраша и позабавнее. Хотя бы вот это: «Критика ленинизма». За вход всего тридцать копеек. Можно развлечься и за десятку, пожалуйста: «Кабаре Би-Ба-Бо. Лекарство от девичьей тоски. Песенка о Ленине. Кусочек пляжа. Песенка о большевике и меньшевике…»
С одной ив лодок на озере послышался похмельный голос:
Мне не надобно ханжи,
Поцелуя женина…
С другой лодки тут же подтянули:
Ты мне лучше покажи
Спрятанного Ленина.
— Какая пакость! — Серго поморщился.
Очень остро он ощутил вокруг себя неоглядную страну куркулей и лавочников, одичавших от жадности, страну «что изволите, ваше благородие?» и «пошел вон, болван!», страну дачников и в прямом и в переносном смысле — тех самых, что из лодок и газет своих и с амвонов льют помои на него, Серго Орджоникидзе, на Ленина. Чему тут удивляться? Ложь и клевета — их любимое оружие. За всю историю человечества вряд ли назовешь хоть одного из посвятивших себя благу людей, кого бы «дачники» не окатили помоями. Мещанином всегда управляет желание хоть как-то принизить достойного гражданина, низвести его до собственного уровня, свалить, втоптать в то разлагающееся и разлагающее болото, которое сами они, мещане, сотворили и нарекли обыденностью, обыденщиной. Это как зуд: малевать неприличные слова на заборах, вырезать на живой коре живых деревьев, осквернять памятники. Страстное желание изувечить все, что хоть как-то выдается из ряда своей ценностью или красотой…