Откуда это? От желания непременно очернить добро? Все, выходящее за рамки, враждебно мещанину, мешает существователю существовать так, как ему охота. Он вопит: «Не мешайте мне жить, как я привык! Не мешайте мне жить в моей стране, с моими самоварами и перинами, с моими чудотворными иконами и задом, который я люблю подставлять под розги, с моим разгульным бунтарством во имя монархии и благочинным, смиренным поклонением социалистам, коль скоро они делаются министрами, со всей, всей тысячелетней Матушкой нашей, которая еще ударит вашего Ильича отравленными пулями. Не мешай нам жить привычно».
Впрочем, портрет родины, нарисованный тобой, Серго, неполон, однобок. Ну куда, скажи, в ней, представленной тобою, определить самого Ленина? Или Емельянова, Аллилуева? Десятки, тысячи Емельяновых, Аллилуевых? Собой рискуют, семьями, детьми — передают из рук в руки эстафету спасения Ильича. Какие там тридцать сребреников?1 Какие груды злата, посуленные за его, Ильичеву, голову и достаточные на десяток сладких жизней?! Ни посулами, ни муками ада не собьешь их, не согнешь, не заставишь сделаться отступниками. Оттого-то, видно, так хорошо и таким хорошим чувствуешь себя в товариществе Емельяновых — Аллилуевых. Потому-то, верно, и жизнь прекрасна, и жить стоит. И так хочется жить!
Словно услышав эти размышления, Ленин как бы утешил Серго, а быть может, еще больше и себя самого.
— Что ж… — произнес Ленин, провожая взглядом лодку с «дачниками». — Все равно… Все равно мы не свернем. Дурные вести и дурные люди только укрепляют характер. — Кивнул в сторону лодки: — Полезная глупость. Да, да. Все они, вместе взятые, от мудрейшего Милюкова до дачного забулдыги, со всеми их могучими газетами и популярными кафешантанами, хлопочут о нас, за нас, привлекают внимание массы к нам, а массы, будьте уверены, товарищ Серго, разберутся, кто есть кто, как говорят англичане.
— И все-таки!.. — Серго с трудом удержался, чтоб не выругаться.
Возможно, потому, что рядом был близкий, свой. Ленин дал волю чувствам — заговорил, волнуясь, об Алексинском, который помог сфабриковать гнусную клевету о германском шпионстве Ленина:
— С первой же встречи у меня явилось к нему чисто физическое отвращение. Непобедимое. Никогда, никто не вызывал у меня такого чувства. Приходилось вместе работать, всячески одергивая себя, неловко было, — чувствую: не могу я терпеть этого выродка!..
— Владимир Ильич!.. На прощание ответьте, пожалуйста. Откровенно… Что вам дает силы? На что вы надеетесь?
— Гм… Что дает силы? На что надеюсь? Пожалуй, на то же, на что и десять и двадцать лет назад, на те же два чуда, вернее, на соединение двух чудес. Одно из них, — кивнул на Емельянова, — косит для отвода глаз, Другое стоит передо мною, отоспавшееся, посвежевшее, в дорожном пальто, в штиблетах, которые не мешало бы починить и просушить как следует… Действуйте, дорогой товарищ Серго! Мой привет молодой жене вашей. И мои извинения. Наверное, очень беспокоится о вас. Берегите себя. И действуйте.
Человек в длинном пальто и широкополой фетровой шляпе подошел к паровозу, ухватился за поручни, легко вбросил себя в будку, словно домой поднялся. Накрахмаленная сорочка, черный галстук, очки — ни дать ни взять пастор. Конечно, Гуго тут же узнал того, кого два месяца назад вез от Удельной до Териок. Только тогда «пастор» выглядел питерским рабочим средней руки — поношенный костюм, старенькое пальто, кепка. Но так же был он в парике без усов и бороды. И рука его так же крепко жала руку машиниста.
— Пяйвяя, пяйвяя, Гуго Эрикович! Киитос! — По-фински здоровается, благодарит.
— Тэрвэтулоа! Добро пожаловать… — Гуго чуть было не обратился по истинному имени-отчеству.
Спасибо, Эйно ввалился в будку, наставительно предупредил:
— «Константин Петрович»! Пяйвяя! «Константин Петрович Иванов с Сестрорецкого оружейного завода». — И еще раз огляделся, теперь уже через дверной проем, торопяще кивнул в сторону семафора.
Спокойно, с достоинством мастера Гуго положил руку на рукоять, другой рукой оперся о кожаный подлокотник, выглянул в окно, потянул за кольцо на цепочке гудка… Закряхтели, залязгали буфера. Напряглась, но не дрогнула машина. Бережно приняла состав. Натужно старался пар в трубах инжектора, гнал воду в котел. «Хук, хук, хук!» Покатили.
— Не помешаю? — Константин Петрович оглянулся на кочегара, присел на чурбак, с почтением осмотрел надраенные вентили, манометры, маховички. Все было основательное, аккуратно исправное, сияло надежностью и чистотой. Сразу видно, что не поденщик здесь властвует, а мастер. Не отбывать смену приходит, а на свиданье с любимой машиной. И она благодарит его чуткой послушностью, добрым кипением, плавно стремительным бегом.