— Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны…
Над столом президиума, за которым Ленин, Петровский, Орджоникидзе, Ворошилов, Гусев, Сталин, поднялся Михаил Иванович Калинин, потряс колокольчиком предоставил слово Кржижановскому…
Глеб Максимилианович взял тяжелый биллиардный кий, прислоненный к трибуне, и двинулся в глубь сцены — туда, где с кулисных колосников спускалась громадная карта европейской части страны, дотронулся кием до красного круга с номером три — и сейчас же из центра его, возле Александровича на Днепре, ударил фонтан света. Отчетливо обозначились лица делегатов.
Впервые услышанное «гидроэлектрическая станция», «нефтепровод», «сверхмагистраль» зажигало четыре тысячи глаз — две тысячи душ — точно так же, как «Даешь Зимний!», «Даешь Перекоп!», «Даешь Каховку!».
В зале нет прежней тишины: партер, ложи, ярусы переполнены сочувствием, нетерпением. И хотя на протяжении доклада Ленин не назван, все обращено к нему. Все понимают, что электрификация — это прежде всего Ленин, сидящий неподалеку от того места, где работает кием-указкой главком инженеров и агрономов, — Ленин стоящий вместе с ним, вместе с тобой у начала будущего — в самом начале его.
«Прост, — подумал Серго и тут же возразил себе: — Вряд ли назовешь простым того, кто в разгар наступления четырнадцати держав замышляет план электрификации, поручает разработать его лучшим головам страны…»
Без малого три часа говорит Глеб Максимилиановичи Кржижановский — без малого три часа внимания отдают ему делегаты. Ведь это о них он думает вслух, возвратясь на трибуну, — о них, о Серго, о товарищах, павших под Орлом, под Ростовом, во Владикавказе, недоживших, недошедших из Якутсков, Шлиссельбургов, Потоскуев:
— У нас было мобилизовано и оторвано от мирного труда… пятнадцать миллионов человек. Но если наши электрические станции будут работать не в течение восьми часов в сутки, как это нормировано для трудящихся в Советской России, а по меньшей мере шестнадцать часов, то их действие уже равносильно работе тридцатимиллионной армии.
Таким образом, мы будем лечить ужасные раны войны. Нам не вернуть наших погибших братьев, и им не придется воспользоваться благами электрической энергии. Но да послужит нам утешением, что эти жертвы не напрасны, что мы переживаем такие великие дни, в которые люди проходит, как тени, по дела этих людей остаются, как скалы.
Раскаты грома:
Мы наш, мы новый мир построим…
Серго огляделся: в зале полумрак, а здесь во всю сцену озарена карта — и на ней двадцать семь маяков. Небывалый даже для Большого театра хор, как один голос:
Это будет последний и решительный бой…
А Ленин, рядом, пел, должно быть, громче других — не «будет», а «есть наш последний и решительный…»
НЕВОЗМОЖНОЕ МОГУТ ТОЛЬКО ЛЮДИ
— Простынете! — Рука старшего по охране касается плече,
— Слушай, дорогой, ты меня охраняешь или конвоируешь? — Серго словно очнулся. «Конечно, напрасно сержусь на служилого. Не мешало бы сегодня вместо шинели бекешу надеть».
Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Восемнадцатое февраля. Ноль часов пятьдесят минут по московскому времени.
Он стоял перед Мавзолеем — как раз там, куда через восемь лет упадут знамена со свастиками и вензелем «Adolf Htler». Умнейшие, но без тени симпатии к нам историки признают: фантастические замыслы привели и баснословной действительности. Он не увидит, не услышит это, но ради этого он родился и жил и прорывался в будущее: хотел, мечтал, стремился стать Амирани двадцатого века.
Почему-то пришло слышанное где-то, когда-то о брусчатке Красной площади: это самые верные камни России, это самые чуткие камни земли… Отмерив первый час его последних суток, пробили куранты на Спасской башне — за метельной мглой, прошитой лучами прожекторов и встречным светом недавно установленной звезды.
Нет, это не время идет — это мы проходим.
— Будут жаловаться на вас в Полютбюро, — ворчал старший охраны.
— Извини, пожалуйста. Поедем…
После ужина, уже в достели, Серго вздохнул:
— Дела мои плохи. Долго не продержусь.
— Что ты, успокойся, родной! Просто надо немного беречь себя. Разве можно столько работать?
— Как без меня они будут в наркомате?..
— Отдохни. Ты так мало спишь. Завтра, верней, уже сегодня выходной, — гладила и гладила его теплой доброй ладонью.