Хорошо с ней. Но ощущение близкой смерти не отпускало, как бы окутывало его. Мрак. Мрак тревоги.
Папулия… Недавно сидел за одним столом с нами. Никогда больше не сядет… Ни-ког-да. Самое страшное слово. И многие, многие дорогие товарищи уже никогда, никогда… Кирыч, Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, Камо, Федоров… Дорогой, дорогой Сергей Петрович, второй отец, больше чем отец. Ушел скромно, никого не обременив — всех осиротив, как только истинно замечательные люди уходят. Четырнадцатого февраля — четыре дня назад был «юбилей» — восемь лет со дня операции. Говорят, раны заживают. Говорят те, кто не был ранен. Раны не заживают. Раны до могилы скорбят. Восемь лет боль, боль, непрерывное, даже во сне и прежде всего по сне по ночам, страдание — все восемь лет, что проработал председателем ВСНХ, народным комиссаром тяжелой промышленности, звездный час от самого начала. Чего стоило вставать по утрам, улыбаться, радоваться жизни, работать, работать? Кто скажет, легче с одной почкой или труднее, чем с одной ногой? Звездные часы человечества… Как дорого вы достаетесь людям!
Неотступно давила тревога тагильской истории: в начале февраля там арестованы как враги народа начальник Уралвагонстроя и несколько его сотрудников. Тогда же Серго направил в Тагил Гинзбурга и Павлуновсквго, чтобы разобрались в положении дел. Они доложили, что, кроме небольших недостатков, которые, к сожалению сопутствуют и очень хорошим стройкам, ничего не обнаружили.
— Зиночка! — прижался к ней, точно спасаясь.
— Ну что ты?! Расскажи лучше, как день прошел.
— А-а!.. Столько еще не сделано, столько «надо», «надо»! Академик Губкин, совсем больной, доказывал: нефть за Уралом есть, Тюмень богаче Баку. А я выслушал не слишком внимательно — больше смотрел на него, чем слушал: такой у него вид! Плакать хочется, когда смотришь. Отправил его домой на машине и закрутился в текучке. Это — раз. Потом Абрам Федорович приходил. Рассказывал о своем «доме» — Ленинградском физико-техническом институте, о своих учениках. Они зовут его папой Иоффе — Курчатов, Зельдович, Харитон, кто-то еще… Вот память стала! Институт исследует атомное ядро. Ты понимаешь, Зиночка, что это значит?! Им нужен радий, много радия, а я смог дать меньше килограмма — весь государственный запас, больше у нас пока нет. А должно быть, черт подери! Это — два. Дальше Миша Тухачевский года три назад звал меня на Садово-Спасскую, в дом девятнадцать. Там работали энтузиасты, убежденные в возможности осуществить идеи Циолковского. Цандер, Келдыш, Королев… ГИРД — группа изучения реактивного движения. Злые языки расшифровывают: группа инженеров, работающих даром, а то и группа идиотов, работающих даром! А? Чувствуешь? Угадываешь мурло мещанина, его ухмылку? Того самого мещанина, который в июле семнадцатого распевал похабные частушки про Ильича! Наверняка гирдовцы нуждались в моей помощи, а я так и не удосужился к ним приехать. Не удостоил!
— Не можешь ты объять необъятное.
— Должен! Вон Емельян написал Сталину, чтобы помогли Циолковскому, а я… — Он как бы провалился в колодец, задышал гулко, прерывисто, тяжело. Увидел все тот же, всегда один и тот же сон — расковку кандалов… Тридцатые годы — время, по справедливости названное утром человечества, которое никогда по повторится, Страна принимала тот образ, в каком увидел ее Ильич еще в наброске плана научно-технических работ, еще в беспросветно глухих снегах за окном вагона морозной ночью восемнадцатого при переезде правительства из Питера в Москву — с добрым хлебом, металлом, энергией… Сияли в ночи огни Днепрогэса. Вовсю, отдуваясь, дышали домны Макеевки, Магнитки, Кузнецка. Печаталась «Правда», где самое интересное, самое читаемое было: сколько вчера выплавили чугуна и стали, сколько выпустили автомобилей и тракторов… После разговора с наркомом не мог заснуть Сергей Владимирович Ильюшин, вставал с постели, подсаживался к столу, прикидывал, чиркая по бумаге: «Верно ведь! Микулинские моторы! позволят поднять бронированный штурмовик, небывалый, невиданный — летающий танк!..» Не гасли огни в окнах Главсевморпути: Отто Юльевич Шмидт с Иваном Дмитриевичем Папаниным — в который раз! — обдумывали, обсуждали «до гвоздика» детали предстоявшей экспедиции на Северный полюс. Не спали «холодные головы — горячие души», реализуя изобретение инженера Тихомирова, никому не хотелось уходить из лаборатории домой — и никто не уходил: наконец-то Наркомтяжпром дал опытный образец ракетной установки, которую со временем назовут «катюшей». В кабинетах, за рабочими столами, о страдали и побеждали, торжествовали, прорываясь в будущее, в одолениях, в свершениях, в озарениях Алексей Толстой, Шолохов, Твардовский. Не спалось Блантеру: что, если положить на музыку вот эти стихи Исаковского: «Расцветали яблони и груши»?.. Снимался фильм «Петр Первый». Павленко убеждал Эйзенштейна, что сценарий об Александре Невском надо закончить словами: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет, на том стояла и стоять будет русская земля». Да, таких слов, к великому сожалению, ни в одной летописи найти не удалось, но они были, были произнесены! И они так нужны теперь. Искусство должно вызывать светлые, высокие чувства, искусство призвано защитить жизнь на земле.