— Ленин вернулся!
Тут же в Питер летят телеграммы:
— Якутская организация социал-демократов радостно приветствует Вас с возвращением к массовой социалистической организационной работе…
— Ленину. Из Якутска. Празднуем Ваше возвращение к открытой деятельности. Да здравствует возрожденный Интернационал. Петровский, Серго, Емелъян Ярославский…
Как-то особенно остро Серго почувствовал: главное впереди. Особенно рвался туда — «к нему». Особенно терпеливо поглядывал на ленский лед. Как же еще далеко до первого парохода! В лугах кое-где уже зеленели травы, пестро зацветали ирисы, пронзительно голубели озерца, а на Лене ноздристый лед чернел и чернел — казалось, что он никогда не тронется…
Под утро Серго проснулся от стона, скрежета, грохота, несшихся с реки. Боясь поверить, оделся, побежал. Как раз против города одно ледяное поле наползало на другое, сокрушая и сокрушаясь. Потом, словно изнемогло и отчаявшись, оно замерло. Серовато-грязный вал, поигрывая в лучах зари колотыми гранями, перегородил русло. Там и тут из него чернели вывернутые с корпя деревья, оглобли саней, даже скелет плоскодонной баржи с мачтой и лохмотьями паруса. Из береговых прорезей в затор изливались ручьи, похожие на реки, усиливали и без того могучий гул, переполнявший долину.
Серго стоял ошеломленный и зачарованный. Дума о том, что успел полюбить этот край с его реками, подобными морям, с лесами в пол-Европы, со скудными полями и тучными лугами, с молчаливой суровостью и размашистой щедростью, сдержанной добротой и неуемной любовью, унылыми песнями и лучезарными преданиями.
Тем временем затор словно бы вздохнул, натужился и… ахнул на весь мир. Бревна, торчавшие изо льда, шевельнулись. По ледяным полям черные молнии скользнули — грянул гром. Хаос льда и обломков двинуло — таким грохотом, с каким, верно начинается извержение вулкана. Всезахватывающая, всесокрушающая лава, казалось, вот-вот раздавит берега, опрокинется на город — кипела исступленно, с капризной и свирепой досадой. Но вот чуть раздвинув берега, рассосался затор. Льдины, важничая, толкая и тесня друг дружку, сокрушая комлевые бревна, поплыли к океану…
За день до отправки первого парохода якутские товарищи, принявшие бразды от русских революционеров, принесли альбом с тиснением «Память о якутской политической ссылке».
«Прощай, страна изгнания… — вывел Серго на чистом листе и замешкался. Не то. Зачеркнуть бы, да неловко: с таким старанием готовили альбом… Поставил запятую, продолжил с особым нажимом, как бы поправляя самого себя: — страна — родина. — Да. Вот так. Только так: «родина». Снова продолжил, размашисто, листа не хватило. Да здравствует Великая Российская Революция! Да здравствует Всемирная Революция! Да здравствует Социальная Революция!»
В Покровском пароход простоит два часа. За это время Серго успеет подняться к школе, встретить Зину. Да вот она! Сама его встречает. Что с ней? Как похудела! Как похорошела!.. С трудом сдержался, чтоб не расцеловать на людях.
Возле дома решимость, однако, оставила их. Зина позвала сестру. Вера тут же вышла в палисадник. Зина шепотом:
— Верочка, помоги мне. Я не знаю, как маме сказать…
— Так и скажи: «Выхожу замуж».
— Что ты кричишь на всю улицу?!
— А чего таиться? Серго хороший..
В горнице сухощавая Агапия Константиновна — скорбь, и страдание. Резче, заметнее морщины на смуглом, опаленном годами и заботами лице. Должно быть, знобит ее в этот жаркий день: накинула на худые острые плечи шерстяной полушалок.
— Дочь уезжает — камень в воду. — Заплакала, запричитала, но, словно оглянувшись на пароход у пристани, заспешила, накинула черный полушалок, принесла икону в серебряном окладе, два золотых кольца.
— Мама! — Зина виновато глянула на Серго.
— И так без ножа меня режешь! Не отдам по-собачьему! Без благословения уедешь — нет у тебя матери.
Зина сникла, растерянно смотрела на Серго: ему легче руку отрезать, чем осенить себя крестным знамением. «Все равно уеду!»
«Нет, не могу, — думал Серго. — Однако вот Ленин венчался в церкви… Ленин был вынужден, иначе Надежде Константиновне не разрешали остаться с ним в Шушенском… И ты вынужден: ради доброго уважения к доброму человеку, к его совести». Подступил к Зине: