— Боишься? — он на ходу склонился к жене, обхватил за плечи, но тут же отдернул руку: негоже на людях…
Зина тоже смутилась, отвела взгляд, призналась:
— На медведя бы легче идти.
— Да, тут пожарче будет, нежели в Якутске. Ступай домой, а я…
— Нет. Я — с тобой. Не прогоняй меня… Не нравится мне что-то этот грузовик впереди колонны. Подозрительные люди в нем.
— Наши. Не беспокойся. — Он смотрел и смотрел на нее.
Как всегда, она была причесана, прибрана, подтянута. Статная, сиявшая здоровьем и силой, она не бросалась, однако, в глаза. Недаром, знакомясь с нею, товарищ прежде всего замечали ее простоту. Но только отвернешься от нее — и снова хочется посмотреть, опять отвернешься — и опять тянет взглянуть. Возможно, и не красавица, если разбирать, раскладывать по полочкам, но… Глаза… Тянут и зовут к себе, и нет сил оторваться. Кажется, все в них — все изведали, все знают, все видели. Смотришься в них — и себя узнаешь, и жизнь открывается тебе, и сама она, Зина, такая неподдельная такая прекрасная в этот свежий летний день, в этом дивном городе, освещенная солнцем, твоя женщина, твоя жена. Пройдет по красивому мосту — будто век тут ходила и нарочно для него создана, мимо знаменитых статуй, парапетов, дворцов — тоже на месте, и они ей ради
Конечно, страшновато. Но и весело от сознания того, что в одном ритме с твоими шагали тысячи ног, согласно с твоим стучали тысячи сердец. С тобой, за тебя была сила тысяч незнакомых, но близких людей. Нет! О, нет! Не напрасные это слова: единодушие, единство, сплоченность. Перед ними, перед силой начатого ими и Серго и Зина как бы склонялись. Благодаря им испытывали упоение борьбой, обретали молодую жажду подвига, сознание собственной нужности другим. Вместе с тем и робость сковывала, угнетала обоих одинаково. Ведь все, что они, Серго и Зина, делали сейчас, делалось впервые. Как же не робеть, не сомневаться тут?
Рабочий Питер забастовал и восстал. По слухам, почти полмиллиона человек двинулись к Таврическому дворцу, где помещался Центральный Исполнительный Комитет недавно возникших Советов. Рабочие шли под охраной красногвардейцев. Солдаты, матросы-кронштадтцы с винтовками и пулеметами. И не зря. Провокаторы, ехавшие на грузовике впереди колонны, обстреляли её и скрылись за углом. Оружие тут же было взято на изготовку — колонна ощетинилась штыками. То в одной, то в другой стороне города слышалась перестрелка. Санитары-добровольцы увели раненых, унесли наспех, из винтовок и шинелей, связанные носилки, на которых лежал кто-то, укрытый с головой…
С балкона особняка Кшесинской Ленин говорил, что необходимо превратить движение в мирное и организованное выявление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда, что лозунг «Вся власть Советам!» должен победить и победит, несмотря на все зигзаги исторического пути, призывал демонстрантов к выдержке, стойкости, бдительности.
— Говорит то же, что и ты путиловцам говорил, — Зина обернулась к мужу, обдала жаром дыхания, шепнула: — Люблю. Так люблю тебя! Спасибо.
— За что?
— За все это. За такую жизнь…
Временное правительство воспользовалось мирной демонстрацией как предлогом, чтобы разделаться с большевиками. На тротуары и мостовые Питера полилась кровь — на Сенной площади, на Литейном и Невском проспектах, на Садовой, возле Инженерного замка. В мирные демонстрации летел свинец из пулеметов и винтовок, из наганов провокаторов.
Рабочие, солдаты, матросы оборонялись.
Правительство вызвало с фронта верные ему части, ввело в столице военное положение, разоружило восставшие полки и принялось громить рабочие, прежде всего большевистские организации. Войска Керенского захватили особняк, в котором находились Центральный и Петроградский комитеты партии. Еще на днях Пуришкевич сокрушался, что с балкона этого особняка «Ленин хлещет огненными бичами Россию! О, как слушает его толпа! Проклятие, они дождались своего мессию». А теперь… Наконец-то своего часа дождался и Пуришкевич. В рабочих кварталах, особенно на Выборгской стороне, где жили Серго и Зина, шли сплошные обыски. Юнкера разгромили редакцию «Правды». Ленин был объявлен германским шпионом. И Временное правительство отдало приказ арестовать его.
Вместе со Сталиным Серго спешил на квартиру Аллилуева, где скрывался Ленин. Орджоникидзе хорошо знал Аллилуева. Сергей Яковлевич на двадцать лет старше и давно, еще в бытность помощником паровозного машиниста, стал социал-демократом. Поднимал забастовки в Тифлисских железнодорожных мастерских, на бакинских промыслах, вел партийную работу в Москве и Закавказье, среди электриков Питера, будучи механиком станции на Обводном канале. Товарищи говорили об Аллилуеве как добром семьянине: воспитал двух; дочерей, трех сыновей — все дельные, стоящие. Ставили в пример и дом его, где приятно бывать, прежде всего главу и хозяйку этой «полной чаши» Ольгу Евгеньевну — образец русского радушия, хлебосольства и неиссякаемой домовитости. Словом, Аллилуев — свой, вполне можно положиться.