В июльский полдень, когда и мостовые и стены домов излучали жар, Десятая Рождественская почти обезлюдела. Серго радовался этому и слегка досадовал: лучше бы дождь лил, теперь для прогулок по Питеру ненастье предпочтительнее. Ветер пахнул прохладой недальней Невы. Уф, хорошо… Но чу! Позади послышался цокот копыт. Ближе… Нет, не извозчик — всадники. Только не оглядываться. И тут же оглянулся: так и есть, казаки, разъезд, характерная примета Питера последних дней. Конечно, паспорта у них со Сталиным настоящие, но… рабочего Воинова убили на улице неподалеку отсюда лишь за то, что нес «Листок «Правды». С тяжкой, гнетущей тоской вспомнились подробности последнего, перед Шлиссельбургом, ареста. Такая же питерская улица. Массивная спина извозчика впереди, позади — так же нарастает цокот кованых копыт. Так же не можешь сдержаться, чтоб не оглянуться. Трели полицейских свистков, руки твои — в чужих, непреклонно горячих, потных руках.
Верно, что-то подобное вспомнилось и Сталину. Оба прибавили шаг. Цокот нарастал. Должны бы проехать мимо… Рысью, рысью, ребята! Не останавливаться… Не задерживаться… Фух! Кажется, проносит… Покачиваясь, проплывают сбоку молодые сытые лица, удалые чубы под красными околышами…
Конечно, ищут того, к кому они идут. Вот и дом семнадцать. Пройдя мимо нужных дверей, Серго по-грузински спросил, нет ли хвоста. Сталин, оглядевшись, также по-грузински:
— Ара, ара.
Возвратились, проскользнули в подъезд, стараясь ужаться до полной незаметности… В тесноватой квартире номер двадцать Ильичу была отведена комнатка, обращенная одним окном к соседнему двору. Кроме Ленина они застали Надежду Константиновну, Марию Ильиничну, Стасову и Ногина. Женщины торопились уходить. Ильич сказал:
— Надюша! Давай попрощаемся, может, не увидимся уж.
— Ну, что ты! И не то бывало… — Они обнялись.
Орджоникидзе пристально рассматривал книгу на столике и не видел ее. Сталин подсел, будто бы заинтересовавшись той же книгой. Ногин растерянно глядел на Марию Ильиничну, терзал галстук и густую, красиво подстриженную бороду. Едва женщины ушли, он басовито откашлялся в тяжелый, но мягкий кулак. Стараясь ни на кого не смотреть, высказался в том духе, что, мол, вождю партии брошено тяжкое обвинение, надо явиться к властям и перед гласным судом дать бой. Иначе у партии не будет возможности оправдаться. Так считают многие наши, московские, товарищи.
Серго не выдержал:
— Величайшая, преступная глупость!
Ногин пожал плечами, умолк и отвернулся к окну.
Ленин положил руку на плечо Серго:
— Не горячитесь. Что говорят в Питере? Только правду.
Сталин поднялся с венского стула:
— В рабочих районах смущение, замешательство! От солдат — и от павловцев, и от преображенцев — слышим: «Подкачали мы, опростоволосились, не знали, что большевики — германские шпионы».
— В Таврическом только кривотолки о недавних событиях! — подхватил Серго. — У нас-де в партии не все благополучно. Даже левые эсеры так говорят.
— Даже наши! — обернулся Ногин. — Видные большевики!
— Гм… Давайте подумаем. — Ленин заходил от двери к окну и от окна к двери, точно хотел вырваться на простор и не мог.
Серго заслонил окно, став к нему спиной и упершись в теплый подоконник кулаками.
Ленин благодарно кивнул. Ходить взад-вперед места почти не осталось, он выглянул в раскрытую дверь с виноватой улыбкой:
— Ольга Евгеньевна, можно я здесь побегаю?
— Бегайте, бегайте на здоровье.
Расхаживая из двери в дверь, Ленин сосредоточенно мечтал.
«Какое завидное хладнокровие! — думал Ссрго. — какая выдержка, воля!.. Как ему удается оставаться таким собранным, спокойным, когда, быть может, в подъезд уже входят юнкера, уже поднимаются по лестнице, чтобы через минуту убить его, Ленина, растерзать?.. Чудом ушел из редакции «Правды» за несколько минут до того, как там учинили разгром… Кто он — пасынок судьбы или баловень ее? Обречен историей или обручен с нею?.. Что, если сейчас ворвутся юнкера или казаки? Что ты будешь делать, Серго Орджоникидзе? Что буду делать.?.. Пока жив, не допущу… Встану на пороге — буду отстреливаться до последнего патрона. И Сталин и Ногин будут — несомненно…» Запустил руку во внутренней карман пиджака, ощутил прохладную твердость браунинга, трех запасных магазинов к нему, несколько успокоился.