Князь негромко окликнул сигнальщиков, убедился, что они не спят, проверил, правильно ли рулевой держит курс (все было в порядке), и стал вышагивать по мостику, заложив руки за спину. Вместе с остатками сна проходило и его дурное настроение. На востоке появилась полоса, предвещавшая рассвет, звезды меркли; ветер, как и вечером, ощущался только от движения корабля, но зыбь усилилась. Удары небольших волн приходились «Весте» в левый борт, иногда при волне крупнее прочих чувствовалось легкое сотрясение корпуса. Появилась качка.
В пять произошел обычный ритуал пробуждения команды, одновременно на палубе появился старший офицер. Владимир Платонович успел безукоризненно выбриться, умыться, выпить кофе и теперь наблюдал за уборкой корабля, попыхивая сигарой.
«В своем служебном педантизме он, кажется, перебарщивает», — подумал князь, представив, с каким удовольствием сам спал бы на месте старшего офицера до без десяти восемь.
Светало, но горизонт над морем, при чистом небе, был затянут серым маревом. По правому борту в отдалении по-прежнему тянулся берег.
— Сигнальщик, — крикнул Голицын-Головкин на фор-салинг, — ищи по правому борту Георгиевский маяк, пора бы ему открыться!
Ровно в шесть с мачты раздался крик:
— Вижу маяк, ваше благородие!
Князь взял бинокль и навел на берег. Сначала он ничего не видел, но потом обнаружил белую иглу маяка, стоящего, казалось, прямо в воде. Лейтенант был доволен — маяк открылся именно в то время, как это предсказал вчера штурман Корольков. Ни течение, ни ветер не сбили «Весту» с курса и не замедлили ее ход.
«Через пять часов придем на вид Кюстенджи, — подумал князь. — Впрочем, в это время я буду спать, — заключил он в предвкушении столь приятной перспективы».
Посмотрел на часы — было начало восьмого. Вахта подходила к концу, осталось самое трудное — дотянуть последний час, который всегда длится дольше других.
На палубе появился, зевая, Володя. Князь был рад, что есть с кем побеседовать.
— Господин юнкер, — любезно сказал он, — что-то вы сегодня стали ранней пташкой. — Лейтенант уже собирался пройтись насчет гимназистки, оставленной Володей в Николаеве и служившей, по мнению князя, причиной его бессонницы, как вдруг сверху, с фор-салинга, раздался крик:
— Ваше благородие, слева по курсу дым!
Володя и Голицын-Головкин разом повернулись в направлении протянутой руки матроса. Князь в этот момент держал в руке часы (проверял, сколько осталось до конца вахты) и машинально возгласил:
— Семь тридцать!
Володя не увидел ничего, но вглядывался в горизонт с таким жадным нетерпением, что князь, сжалившись, протянул ему бинокль.
Почти по курсу он увидел густой черный дым. Яковлев часто слышал, что турецкие корабли сильно дымят, и понял, что идет враг.
— Наверное, догоняем купца, — предположил князь, — однако надо разбудить командира.
— Я пойду! — радостно вызвался Володя, понимая, что без Баранова дальнейшие события не развернутся.
— Да что вам затрудняться, я матроса пошлю, — возразил Голицын, но Володя уже скатился по трапу и стучал в капитанскую каюту. Дверь открыл вестовой Баранова с полотенцем через плечо.
— Николай Михайлович проснулся?
— Изволили уже побриться и умываются, полотенце несу, — ответил матрос.
— Скажи ему, что на зюйде дым появился, большой и черный.
Баранов сам услышал это сообщение сквозь дверь туалетной комнаты и вышел с мокрым лицом и руками. Вытираясь, он спрашивал подробности, но Володя смог добавить только, что дым открылся ровно в половине восьмого, а рангоут еще не показывался.
— Ну вот, дождались, — сказал Баранов, застегивая сюртук, — за мной, юнкер.
И стремительно бросился на палубу. На мостике князь не отрываясь глядел в бинокль, дым на горизонте был уже виден невооруженным глазом.
— Открылся рангоут, — доложил он, — но не понять, догоняем или идем встречным курсом. Если догоняем, значит, купец, а если идет навстречу, то, может быть, и броненосец!
Баранов тоже посмотрел в бинокль.
— Вижу корпус с кожуховыми свесами, ваше благородие! — закричал сигнальщик.
— Торговый колесный пароход, — несколько разочарованно протянул Баранов.
А Володя почувствовал прямо-таки жесточайшую досаду и ярую ненависть к наглому «купцу», занявшему место великолепного броненосца, который он в мечтах уже захватил в плен и торжественно привел в Севастополь.