Я принялся ругать себя, я как-то не предполагал, что в потери переведут меня, когда предполагается, что я главный. Черт, дерьмо, вот ведь гадство какое, и прочие комментарии.
Следовало знать, что сержант Зим глаз не спустит с командира отделения.
Вскоре он прискакал лично и провел со мной приватную беседу, в которой предположил, что, возможно, я сгожусь для мытья полов, раз слишком глуп, неуклюж и беспечен для грязных тарелок. Он обсудил со мной мое прошлое и вероятное будущее, выдал еще кое-какие соображения, которых я не хотел бы услышать. Закончил он речь невыразительно и скучно:
— Тебе бы понравилось, если бы полковник Дюбуа увидел твои художества?
Затем он ушел. Я ждал на корточках почти два часа, пока не просигналили окончание учений. Скафандр и еще недавно легкие, как перышко, настоящие сапоги-скороходы, сейчас сжимали меня, точно «железная дева». В конце концов, за мной вернулся сержант, восстановил энергию доспеха, и мы вместе поскакали на предельной скорости в штаб.
Капитан Франкель был менее многословен, но мне хватило.
Потом он сделал паузу и добавил тем скучным голосом, который офицеры приберегают для зачитывания статей устава и уложений:
— Можете требовать разбирательства вашего дела трибуналом, если хотите. Что скажете?
Я сглотнул и ответил:
— Никак нет, сэр! Не хочу!
До этой секунды я плохо представлял, в какую историю влип.
Капитан Франкель, похоже, перевел дух.
— Тогда посмотрим, что скажет командир полка. Сержант, проводите арестованного.
Мы в скоростном порядке отправились инстанцией выше, там я впервые лицезрел комполка и к тому времени пребывал в убеждении, что трибунала мне не избежать. Но я очень хорошо запомнил, как Тед Хендрик сам себе устроил неприятности; я ничего не сказал.
В общей сложности майор Мэллой сказал мне четыре слова. Выслушав рапорт сержанта Зима, он произнес первые два:
— Это так?
— Так точно, сэр, — ответил я, на чем мое участие в разговоре завершилось.
— Есть смысл его спасать? — обратился майор Мэллой к капитану Франкелю.
— Думаю, да, сэр, — сказал капитан.
— Тогда ограничимся административным наказанием, — майор повернулся ко мне. — Пять плетей.
Что ж, ждать меня не заставили. Через пятнадцать минут врач осмотрел меня, начальник охраны обеспечил меня специальной рубашкой, которую можно было снять, не снимая наручников, — она застегивалась на молнию на спине. Как раз прозвучал сигнал к построению. Все происходило будто бы не со мной… потом я понял, что так бывает, когда перепуган до смерти. Как в ночном кошмаре…
Зим вошел в палатку, едва отзвучал сигнал. Он только глянул на начальника охраны — капрала Джонса, — и тот исчез. Зим подошел ко мне, сунул что-то в руку.
— Прикуси, — негромко посоветовал он. — Помогает. Я знаю.
Это был резиновый загубник, которым мы пользовались во время тренировок по рукопашному бою, чтобы зубы не повредить. Зим ушел. Я сунул загубник в рот. Затем меня заковали в наручники и вывели наружу.
Зачитали приказ: «… за преступную халатность в учебном бою, которая в боевых условиях повлекла бы за собой гибель товарища». Потом с меня сорвали рубашку и привязали к столбу.
Вот что странно: наблюдать за поркой гораздо труднее, чем быть выпоротым самому. Я не утверждаю, что это пикник. Так больно мне еще никогда не было, а ожидание между ударами было хуже самих ударов. Но загубник действительно помог, и единственный мой вскрик никто не услышал.
А вот вторая странность: после никто даже словом не напомнил, даже другие рекруты. Зим и другие инструктора обращались со мной по-прежнему. С того момента, как доктор смазал мне спину мазью и велел возвращаться на службу, все закончилось. Я даже сумел немного поесть и сделал вид, что участвую в общей болтовне за столом.
И еще кое-что об административных наказаниях: в личных делах они не остаются. Записи о них уничтожаются по окончанию тренировок, и ты начинаешь с чистого листа. Остается единственная отметка.
Ты сам никогда не забудешь.
8
Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состарится.
Были у нас еще и порки, но всего несколько. И только Хендрика в нашем полку выпороли по приговору трибунала, остальных, как и меня, наказали в административном порядке. И каждый раз приходилось за разрешением обращаться на самый верх, к командиру, что, мягко говоря, у офицеров энтузиазма не вызывало. И даже тогда майор Мэллой предпочитал вышвыривать провинившегося за «недостойное поведение», чем ставить его к позорному столбу. В каком-то смысле порку можно было рассматривать как своего рода комплимент; она означала, что старшие по званию думают, что со временем ты станешь солдатом и гражданином.