Я успел все, поймав двух ротных в инструкторской душевой — по делам службы ординарец может входить куда угодно, — а третьего в его кабинете. Да, приказы только с виду кажутся невыполнимыми — потому что они почти невыполнимы. Так что форму для вечерней поверки я принес капитану как раз с сигналом к вечернему медосмотру. Он, не удостоив меня взглядом, буркнул:
— Снимаю последнее взыскание. Свободны.
Я попал домой как раз вовремя, чтобы увидеть последние часы Теда Хендрика в Мобильной Пехоте да схлопотать наряд вне очереди за «две неопрятности во внешнем виде».
Ночью, лежа без сна, я много чего передумал. Я знал, что работа у Зима не из легких, но это, как правило, внешне никак не проявлялось. Он всегда был таким уверенным и самодовольным — будто в согласии со всем миром и с самим собой… А вышло, что уверенным и самодовольным он только кажется…
Мысль о том, что этот непробиваемый робот может переживать свою ошибку, может чувствовать себя столь глубоко и лично униженным, что готов бежать из части и скрыться среди чужих людей — дескать, «Так будет лучше для подразделения», потрясла меня сильней, чем порка, полученная Тедом.
И капитан Френкель подтвердил, что Зим допустил промах, а вдобавок ткнул его в этот промах носом, отчитав как следует. Ну и дела… Я-то считал просто: сержанты исторгают из себя выговоры, а не выслушивают их. Закон природы!
Однако следовало согласиться, что взбучка, полученная Зимом, была для него так унизительна, что по сравнению с ней все, что я когда-либо выслушал от него, казалось чуть ли не объяснением в любви. А ведь капитан даже голоса не повысил!
Инцидент был настолько фантастичен и нелеп, что я ни слова о нем никому не сказал.
И сам капитан Френкель… Офицеров мы вообще видели нечасто. Они показывались на вечерней поверке, являясь в последний момент этаким прогулочным шагом, и жить им, судя по всему, было легче некуда. Раз в неделю они проводили осмотр, приватно делали замечания сержантам — и замечания эти касались кого угодно, только не самих сержантов. Еще они каждую неделю решали, чья рота завоевала честь нести караул у знамени полка. Кроме этого, они лишь иногда докучали нам внезапными инспекциями, и при этом всегда были отутюженные, чистенькие, пахли одеколоном и держались холодно-отстраненно, а закончив проверку, вновь уходили.
Конечно, один или даже несколько офицеров всегда сопровождали нас в марш-бросках, а дважды сам капитан Френкель демонстрировал нам, что такое саватта. Но офицеры не работали — не работали по-настоящему — и проблем имели гораздо меньше нашего — ведь над ними не было сержантов.
Но вот выяснилось, что капитану Френкелю, бывает, даже на ужин сходить некогда, да еще он жалуется, что сидение за столом ему наскучило и тратит на тренировки СВОЕ ЛИЧНОЕ время!
А что касается проблем, то ему в случае с Хендриком, кажется, пришлось даже хуже, чем Зиму. Но ведь он даже не знал Хендрика — был вынужден спрашивать фамилию…
Словом, меня наполняли самые противоречивые чувства. Я обнаружил вдруг, что нисколько не разбираюсь в мире, в котором живу, и каждая его часть вдруг перевернулась совершенно неожиданным образом. Вроде как узнать в один прекрасный день, что мать твоя — вовсе не та мама, которую ты знал всю жизнь, а чужая женщина в резиновой маске.
Но в одном я был уверен: не хочу больше выяснять, что такое на самом деле Мобильная Пехота. Если она настолько неприветлива, что даже своих и. о. господа бога — сержантов и офицеров — делает несчастными, то для маленького Джонни это и подавно уж слишком! Как можно избежать ошибок в жизни, которой вовсе не понимаешь? Не хочу быть «повешенным за шею, пока не умру!» Не хочу даже рисковать подвергнуться порке! Пускай рядом стоит врач и следит, чтобы значительных повреждений не было… В нашей семье никого никогда не пороли (разве что в школе драли, но это — дело другое). В нашей семье никогда не было преступников, ни по отцовской, ни по маминой линии. Никого даже не обвиняли в преступлении. Наша семья была почтенной во всех отношениях — разве что гражданства не имела, — но отец всегда считал, что нет в этом гражданстве ничего почетного, одно лишь бессмысленное тщеславие. И если меня выпорют — для него это будет ударом.
И еще. Хендрик ведь не сделал ничего такого, о чем я сам не помышлял бы много раз! Так почему бы и мне не решиться? Наверное, смелости не хватало. Я знал, что любой инструктор наверняка сделает из меня котлету, а потому только стискивал зубы и не пытался огрызаться.