Слабенькое осеннее утреннее солнце освещало кухню; через раздвинутые шторы в небольшое окно падали на пол прозрачные тонкие лучи, и за спиной Маден было сейчас бесконечное, линялое, словно бы выцветшее небо. Светло-рыжие волосы Маден, подсвеченные этим солнцем, сияли, словно нимб, и ему в который раз уже показалось, что она, их самая любимая на свете девочка, — святая… впрочем, наверное, так оно и было. Потому что не бывает не у святых — этой печали и боли в глазах, и таких тоненьких рук, и полупрозрачных пальчиков, и… какая же я скотина, с раскаянием думал Ит, так обидел свою девочку, так обидел, и ведь еще ни слова не сказал и уже обидел, и, не дай Всевышний, она сейчас расплачется, и…
— Потому, что вы — добрые, — убежденно ответила Маден. — Пап, я же знаю. Я вижу. Вам не нужно… так.
— Может быть, — беззвучно ответил Ит. — Но иначе невозможно. Ты ведь это тоже видишь.
Она кивнула, чуть слышно всхлипнула.
— И это из-за мамы, — обреченно сказала она.
— Отчасти, — успокоил ее Ит. — Всего лишь отчасти. Мама…
— Ит, не говори, что мама ни при чем, — попросила Маден. — Потому что это будет неправда. Она — при чем. Еще как при чем. И чем дальше, тем все хуже. Я… пап, я не могу больше жить на фронте. Особенно сейчас.
— Тебе надо жить твоей жизнью. Нормальной жизнью.
— Которая нормальная для таких, как я? — горько спросила она.
— Да, — кивнул Ит. — Нормальной — для твоей семьи. Мама этого понимать не хочет. Мы с Рыжим — понимаем.
Скрипач, стоявший все это время молча в дверном проеме, согласно кивнул. Подошел к дочери, погладил по волосам. Она тут же доверчиво к нему прильнула, и улыбнулась сквозь подступающие слезы — совсем как в детстве. Рыжий тоже улыбнулся, щелкнул ее по носу.
— Мы не такие плохие, как говорит мама, — шепнул он. — Все она врет. Ну, или почти все. Ну, треть. Четверть. Одну десятую. Сотую. Но на сотую мы почти что хорошие, правда-правда.
Сел рядом с ней, и она ткнулась носом ему под мышку. Все-таки расплакалась. Как же ей тяжело, бедной. Сердце защемило еще сильнее…
— Син, — позвал Ит тихонько. — Ну не надо. Ты родишь, мама уедет, и все потихоньку наладится.
— Мама уедет, но вы… — Она все еще всхлипывала. — Почему вам не остаться? Ну почему…
— Малыш, мы год ждали допуска. — Скрипач отвел взгляд. — Именно этого допуска, ты же знаешь.
Она кивнула, всхлипнула.
— Син, все будет хорошо, — заверил Ит, стараясь, чтобы голос звучал бодро. Получилось плохо, да и обмануть дочь не представлялось возможным — при ее способностях любой обман был просто смешон.
— Нет, пап, не будет. — Она отрицательно покачала головой.
— Будет, — упрямо возразил Ит.
— Если вас убьют…
— Ну, во-первых, это не так просто сделать, — рассудительно начал Скрипач. — Во-вторых, в наши планы это не входит. А в-третьих…
— Рыжий, вы не вернетесь домой. — В голосе Маден была сейчас обреченная уверенность. — Что бы ни случилось, вы все равно не вернетесь домой. И… Из-за нас… тоже…
— С чего ты это взяла? — удивился Скрипач.
— С того, что я вижу тот крест, который вы на себе поставили. — Она порывисто вздохнула. — Ведь вы… вы не такие… вы должны быть… но…
— Если бы мы были «не такие», у нас не было бы тебя, — упрекнул ее Ит. — И Фэба не было бы. Вот нам захотелось, и мы выбрали, чтобы было так, как сейчас. Нет никакого креста, котенок. И домой мы вернемся, может, не насовсем, ты права, но вернемся.
— А если тут будут экипажи? — с горьким вызовом спросила она.
— Им придется кормить птиц, — пожал плечами Скрипач. — Впрочем, ты и сама справляешься неплохо…
Маден родилась потомственной Встречающей, второй в колене после умершего сорок один год назад Фэба, — это выяснилось, когда в возрасте трех лет она впервые в жизни увидела Сэфес. Ит и Скрипач замечали что-то необычное и раньше, но Орбели этого необычного видеть категорически не хотела. Она желала для своего ребенка другой судьбы, и все последующие годы их совместной жизни превратились в войну за эту самую судьбу. Сначала — в едва заметную, но после…
Первые пять лет после возвращения с Терры-ноль их на серьезные задания не выпускали ни под каким видом — по здоровью. Лечиться пришлось долго и основательно, но они оба этому факту тогда только радовались — больше всего в тот период им хотелось быть дома, с женой и дочерью. Брали всякую рутину, уезжая максимум на месяц, много работали в учебке, набрали стажерскую группу. Десять лет пролетели, как один долгий и счастливый день.
Но после…
Сначала Орбели стала пропадать все чаще и чаще — то она уезжала к родителям, в Девятнадцатый Ти, то вместе с женой Ри, Марией, занималась какой-то странной благотворительностью в мирах первого уровня. Ее чем дальше, тем больше стала затягивать большая политика — игра, от которой оба они старались держаться подальше; игра, в которую против своей воли оказался в свое время втянут Ри; игра, которая безумно нравилась Марии… и Орбели, как выяснилось, тоже. В доме они жили в результате втроем, и, несмотря на то что Маден была совсем еще ребенком, дом буквально расцвел — такого мира, такого покоя он не знал уже очень давно. Для Ита и Скрипача пять лет, проведенные рядом с дочерью, были одними из самых лучших за всю жизнь: они великолепно понимали, кто она такая, и каждый день рядом с ней был для них маленьким чудом. Скрипач как-то сказал, что завидует будущему экипажу, который достанется дочери — к ней будут не просто выходить из Сети. Лететь будут, сломя голову… Надо ли говорить, что они не только не препятствовали занятиям Маден, нет, они потакали ей во всем, в чем было можно и даже в чем нельзя: например, в тринадцать она впервые попала на настоящий рабочий выход (вернулись Леон и Морис) и работала «на подхвате» вместе со взрослыми Встречающими. После этой недели Морис дал ей первое рабочее имя — Солнечная… они радовались втроем, но потом приехала Орбели и недвусмысленно дала понять, что играм пора положить конец. Хорошо хоть, пробыла недолго — после ее отбытия Маден плакала несколько дней. Она никак не ожидала от матери такого унижения, и обида ее была ужасна; душа отказывалась принять совершеннейшую несправедливость и, главное, непонятно откуда идущую черную ненависть.