Я задержался там лишь настолько, чтобы проверить свою почту, и после этого немедленно отправился на Гармонию. В то место на планете, где располагался Объединенный Совет Церквей, который совместно управлял обоими мирами Содружества — Гармонией и Ассоциацией. Пять дней я провел в том городе, обивая пороги в приемных и офисах младших офицеров и их так называемого Бюро по Связям с Общественностью.
На шестой день записка, по приезде посланная мной полевому командующему Васселу, оказала свое влияние. Меня доставили в здание Совета. И после обыска на предмет наличия оружия — существовали какие-то жесткие сектантские различия между концепциями Церквей на самих мирах Содружества и, совершенно очевидно, они не делали исключения даже для журналистов — меня допустили в офис с высоким потолком и голыми стенами. Там посреди черно-белых плиток пола, окруженный несколькими стульями с прямыми спинками, располагался громоздкий стол, за которым сидел человек, одетый во все черное.
Единственными белыми пятнами у него были лицо и руки. Все остальное было закрыто. Его плечи были широки и объемисты, как амбарная дверь, а на белом лице сияли черные, как тьма, глаза. Он встал из-за стола и обошел его, возвышаясь надо мной на пол головы, протягивая мне руку.
— Да пребудет с вами Господь, — произнес он.
Наши руки встретились. Чувствовался легкий намек на веселье в линии его плотно сжатых губ. А его глаза буравили меня, подобно двум врачебным скальпелям. Он пожал мою руку, не сильно, но с намеком на силу, которая могла сокрушить мои пальцы, как тиски, если бы ему того захотелось.
Наконец-то я оказался лицом к лицу со Старейшим Совета Старейшин, управляющим Объединенными Церквями Гармонии и Ассоциации. Лицом к лицу с тем, кто звался Брайт. Первым среди Содружества.
Глава 19
— О вас хорошо отзывается полевой командующий Вассел, — произнес он, пожав мою руку. — Необычная вещь для журналиста. — Это было утверждение а не насмешка. И я повиновался его приглашению, больше похожему на приказ — сесть. После чего он обошел стол и уселся в свое кресло напротив меня.
В этом человеке чувствовалась сила, подобная проблескам какого-то черного пламени. И это навеяло на меня воспоминания о пламени, дремавшем в порохе, размещенном в 1867 году турками внутри Парфенона, когда пуля, выпущенная одним из солдат венецианской армии под командованием Морозини, взорвала его черные зерна и подняла на воздух центральную часть храма. Во мне всегда существовал какой-то темный уголок ненависти к этой пуле и к этой армии — ибо если Парфенон был для меня, еще мальчишки, живым воплощением отрицания мрака Матиаса, урон, нанесенный ему этой пулей, явился свидетельством того, как эта тьма победила даже там, в сердце света.
И лицезрел перед собой Старейшину Брайта, я соединил его с этой застарелой ненавистью, хотя и позаботился о том, чтобы скрыть это чувство от его глаз. Прежде только в Падме я чувствовал подобную проницательную силу взгляда. Но там за взглядом существовал и человек.
Его же глаза скорее могли принадлежать Торквемаде, одной из главных фигур инквизиции в древней Испании, что до меня отмечали многие. Ибо Церкви Содружества имели своих собственных блюстителей чистоты и искоренителей ереси. Но в то же время за его глазами существовал ум, и он хорошо знал, когда отпустить, а когда и натянуть поводья, управлявшие могуществом двух планет. И в первый раз я понял ощущения того, кто впервые входит в клетку льва и слышит, как позади захлопывается стальная дверь.
Впервые с того момента, когда я стоял в Индекс-зале Конечной Энциклопедии, у меня вдруг задрожали колени. А вдруг в этом человеке не существует слабостей и, пытаясь проконтролировать его, я лишь выдам свои планы?
Но привычки, выработанные тысячами интервью, пришли мне на помощь, и хотя меня и мучили сомнения, язык мой заработал как бы сам по себе.
— …теснейшее сотрудничество со стороны полевого командующего Вассела и его людей на Новой Земле, — проговорил я. — Я высоко оценил его.
— Я тоже, — резко проговорил Брайт; его глаза словно пытались прожечь меня насквозь, — оцениваю журналиста без предубеждения. Иначе бы вы не оказались в моем офисе и не интервьюировали меня. Работа Господа Нашего между звезд оставляет мне мало времени для подобного время препровождения с безбожникам семи миров. А теперь, какова причина вашего интервью?
— Я подумывал о разработке проекта, — заговорил я, — освещения Содружества в лучшем свете людям остальных миров…
— Чтобы доказать свою приверженность Кодексу вашей профессии, как сказал Вассел? — прервал меня Брайт.
— Да, конечно, — ответил я, и слегка замер в кресле. — Я остался сиротой еще в юном возрасте. И постоянной мечтой моих ранних лет являлась работа в Службе Новостей…
— Не тратьте понапрасну мое время, журналист! — суровый голос Брайта, словно топор, отрубил незаконченную половину моего предложения. Неожиданно он снова поднялся на ноги, словно энергия, бурлившая в нем, оказалась слишком велика, чтобы ее сдержать, и, обогнув стол, остановился, смотря на меня сверху вниз, заткнув ладони за пояс на своей узкой талии. Его костлявое лицо неопределенного возраста нависло надо мной.
— Что ваш Кодекс для меня, того, кто идет в свете Слова Господня?
— Мы все движемся в наших собственных огнях, каждый — своим путем, — произнес я.
Он настолько близко стоял ко мне, что я не мог встать на ноги, чтобы разговаривать с ним лицом к лицу, чего требовали мои инстинкты. Он словно физически пригвоздил меня к стулу.
— Если бы не мой Кодекс, я бы сейчас не оказался здесь. Возможно, вы и не знаете, что произошло со мной и моим шурином в руках одного из ваших сержантов на Новой Земле…
— Я знаю, — эти два слова прозвучали безжалостно. — За это некоторое время назад вам были принесены извинения. Послушайте меня, журналист. — Его тонкие губы неожиданно изогнулись в слабом подобии ироничной усмешки. — Вы — не Избранный Господа Нашего.
— Нет, — произнес я.
— В тех, кто следует Слову Господню, быть может, есть причина верить в то, что они действуют из веры во что-то большее, чем их собственные эгоистичные интересы. Но в тех, кто не несет в себе Света, как может существовать вера во что-то иное, кроме самих себя?
Трепещущая на тонких губах усмешка как бы насмехалась над его же собственными словами, насмехалась над церковными фразами, над тем, что он назвал меня лжецом и предложил мне попытаться отрицать ту способность в нем, которая позволяла ему видеть меня насквозь.
На этот раз я замер, бросив на него возмущенный взгляд.
— Вы насмехаетесь над моим Журналистским Кодексом только потому, что он не ваш собственный! — накинулся я на него.
Мой взрыв никак не подействовал на него.
— Господь не выбрал бы дурака в качестве Старейшего в Совете наших Церквей, — произнес он и, повернувшись, снова обогнул стол, чтобы усесться в своем кресле. — Вы должны были подумать об этом, прежде чем прибыли на Гармонию, журналист. Но так или иначе, теперь вы это знаете.
Я уставился на него, почти ослепленный внезапным светом понимания. Да, теперь я это знал — и зная это, неожиданно увидел, как он сам, одними лишь своими словами, предоставил себя в мои руки.
Я боялся, что в нем не окажется ни одной слабости, которую я мог бы использовать как свое преимущество. Преимущество, которым я пользовался против мужчин и женщин более низкого положения, заключалось в умело подобранных словах. И это было правдой, — в нем не существовало обычных слабостей. Но в то же время он нес в себе огромнейшую. Ибо его слабость была силой, той самой силой, что подняла и поставила его правителем и лидером народа. Слабость его состояла в том, что, чтобы стать тем, кем он стал, ему необходимо было быть таким же фанатиком, как и худшие из них. Но в то же время и чем-то большим. Ему необходима была дополнительная сила, которая могла позволить ему при необходимости отбросить свой фанатизм. В случаях, когда необходимо было иметь дело с лидерами других миров — с равными ему и являющимися его противниками. И именно это именно это он только что признал.