Передвижение отряда бронепехоты напоминает миграцию саранчи. Я видел подобное на планете Тайга — живая, шевелящаяся туча насекомых взмывает в воздух, перелетает, трепеща прозрачными крыльями, садится, за нею взмывает следующая туча… И все вместе это напоминает большую змею, передвигающуюся извивами.
Бронепехота тоже идет планирующими прыжками. Первая группа — на приземление, вторая — в воздух, третья — готовится… Со стороны — та же змея, бронечешуйчатое насекомое, тянущееся по холмистой степи.
Отступив в сторону, я расположился на высотке и смотрел, как движется батальон. Хотя — какой батальон? Шестьдесят семь… нет, уже шестьдесят шесть боеединиц (Сова — минус)… Чуть больше двух взводов, даже на полноценную роту не потянет… Но каждая из этих боеединиц — человек, индивидуум, внутренний мир, замкнутый на самом себе… И каждый из этих индивидуумов хочет жить, выжить, проскользнуть между жерновами войны хотя бы в несколько обозримых суток… А этого я им обещать не могу, я вообще им не могу ничего обещать, несмотря на то, что они называют меня командиром…
Ослепительно-лимонное солнце Казачка, напоминающее своей яркостью лампочку дневного света, уже набрало жар и щедро высвечивало холмистую, выгоревшую, буро-рыжую степь, бесконечную, как морская гладь. Кое-где пробивались зеленые островки травы, но было видно, что им недолго оставаться зелеными и сочными. Ветер безостановочно гнал по холмам спутанные клубки перекати-поля или каких-то подобных растений-бродяг…
Самый поганый пейзаж в тактико-оперативном смысле! Мы здесь — как плевок на лысине у министра — моментально бросаемся в глаза.
Впереди, вдалеке, синели какие-то возвышенности, похоже, горы. Горы — это лучше, а еще лучше — если бы они были поближе…
Гнус приземлился рядом со мной, звонко стукнувшись о спекшуюся землю подошвами-амортизаторами. От удара вокруг поднялась сухая пыль. Ветер тут же подхватил ее, оформил в клубящееся облако и поволок в сторону.
— Все-таки решили отходить на северо-северо-запад, взводный?
Теперь он обращался ко мне на «вы». Я не настаивал, это была его инициатива. Впрочем, он неизменно подчеркивал мое штрафное звание — взводный.
Гнус начал оживать после шока первой атаки. Постепенно вспомнил, что он офицер-воспитатель и, вообще, офицер, единственный из командиров, оставшийся в батальоне. В его голосе начали проскальзывать начальственные нотки. Я понимал, он сейчас мучительно раздумывает о своем старшинстве. И помнит при этом, что остался единственным в скользкой ситуации отступления, когда люди и без того разозлены до кипения, и разумней бы не высовываться.
И хочется, и колется, и мамка не велит — хрестоматийный пример внутреннего противоречия, проистекающего из двусмысленности ситуации…
Я не собирался протягивать ему руку психологической помощи. Его амбиции мне по барабану, командир из него, как из дерьма балалайка — это главное. Потом, если повезет, я буду стоять в штрафном строю, а он — вне, будет вещать какую-нибудь ахинею по поводу всеобщей политкорректности на фоне тотальной демократии…
Но до этого надо еще дожить!
— Вы думаете, взводный, что это правильное решение — прорываться к точке возврата силами одного батальона, не устанавливая взаимодействие ни с другими частями, ни с центральным командованием? — спросил Гнус.
— Да, — ответил я.
— Что — да?
— Я думаю, это правильное решение, — пояснил я.
— А я думаю… Нет, я уверен, что нам нужно установить оперативную связь с центральным командованием и только после этого действовать по обстановке! — нажал голосом Гнус.
— Да, — ответил я.
— Что — да?
— Вы думаете и уверены, что нам нужно установить связь с центральным командованием и после этого действовать по обстановке.
«На фига попу гармошка, если действовать все равно придется по обстановке?» — хотел сказать я, но промолчал.
— Ну, так в чем же дело, взводный? — настаивал Гнус.
— В командовании, — проворчал я.
— Не понял!
— После такой высадки командование наверняка трепещет крыльями в лихорадке, похожей на истерику в публичном доме. Там, в штабе, сейчас разбираются друг с другом — с кого в первую очередь сдирать нашивки. А потом все вместе сядут и будут думать — нельзя ли превратить неудачную высадку в очередную победу, знаменуемую, в ряду прочих, очередных и славных, раздачей слонов и наград… Так что наш уцелевший штрафбат — им только лишняя головная боль. Другими словами, командованию сейчас не до нас, оно озабочено спасением собственной задницы, которая, в силу элементарной физиологии, ближе к телу, — объяснил я.
— Ваши слова, взводный, попахивают изменой!
— Мои слова попахивают здравым смыслом и жизненным опытом, господин офицер-воспитатель, сэр, — подчеркнул я не без иронии. — Здравый смысл — это еще не измена, хотя уже кажется таковой…
Тут же подумал — кому-кому, а Гнусу не стоило бы это говорить. «Язык твой — враг твой, и друг твоего врага…»
— У меня это не первая высадка, я знаю, что сейчас делается на Земле и на орбите, неоднократно наблюдал собственными глазами, — пояснил я, чтобы смягчить иронию.
— Я, конечно, не могу оспорить решение о вашем назначении, принятое ротным командиром, исполняющим обязанности батальонного… — загнул Гнус с изрядной долей ехидного иезуитства, — но, думаю, вам придется отвечать за ваши методы командования!
— Наверное, придется… Может быть… — ответил я как можно спокойнее.
Он меня понял.
Взвился в воздух, не говоря больше ни слова, подняв еще одно пылевое облако…
Остатки растрепанного батальона, пыля по степи, уходили к горизонту, к синеющим вдали горам.
Выбросив из головы Гнуса, я наблюдал за батальоном с возвышенности. Все двигались вполне прилично, держали строй, дистанцию, интервалы. Выходит, кое-чему мы, солдаты, все-таки научили остальных…
Неизвестная планета.
По самым последним слухам — Тай-бей.
Место базирования штрафного
батальона «Мститель».
За месяц и четырнадцать дней
до высадки на Казачок
Роту подняли по тревоге за двадцать семь минут до побудки.
Я машинально засек по часам — 5.33 по местному времени, а значит, мы недоспали двадцать семь долгих, сладких, полноценных утренних минут. При норме 6 часов сна, положенных солдату штрафного подразделения, — потеря чувствительная и обидная.
Пока одевались, пока строились на малой плац-площадке перед казармой (норматив на одевание — 40 секунд, на ротное построение без боекомплекта — 2 минуты 37 секунд), было высказано три основных предположения.
Во-первых, что нас срочно бросают на острие нового, решающего удара, и, значит, всем — амба с крышкой. Во-вторых, что в войну землян вмешалась армада инопланетян невиданной мощи и остервенелого людоедства. Инопланетяне-людоеды, мол, уже начали консервировать впрок всю нашу победоносную армию, начиная с элитных частей президентской гвардии. Поэтому кердык всем — и вашим, и нашим, и даже нейтральным мирам, которые, сволочи тихушные, как бывает обычно, не отсидятся. В-третьих, самая оптимистичная версия, что мы, наконец, проиграли эту войну, и всех теперь амнистируют, демобилизуют и распускают по домам немедленно.
Но в подобное счастье, конечно, не очень-то верилось…
Как положено взводному командиру, я занял место перед строем, на ходу одергивая робу. Полоборота головы направо — проверка построения взвода.
Солдаты строились небрежно, с ухмылочками и прибауточками, но привычно быстро. Политические — медленнее, но старательно. Уголовные сегодня особенно выкаблучивались, предъявляли масть.
Вчера вечером в роту добавили несколько блатарей из нового пополнения. С ними «заехал в хату», т. е. появился в казарме некто Князь, их, как выяснилось, первейший авторитет, вор-законник, некоронованный король и все прочее. То-то блатные оживились, как тараканы, которых побрызгали клопомором. Начали снова скалить зубы и огрызаться на команды взводных и отделенных.