— Долго вы мешкаете, граф де Сен-Мор! — быстро заговорил он, когда Понс вышел из комнаты, повинуясь моему взгляду. — Тот, кому я служу, начинает терять терпение!
— Перемени тон, патер! — с сердцем оборвал я его. — Помни, ты теперь не в Риме.
— Мой августейший владыка… — начал он.
— Августейшие правят в Риме, надо полагать, — опять перебил я его. — Здесь Франция!
Мартинелли со смиренной и терпеливой миной пожал плечами, но взгляд его, загоревшийся, как у василиска, противоречил внешнему спокойствию его манер.
— Мой августейший владыка имеет некоторое отношение к делам Франции,
— невозмутимо проговорил он. — Эта дама не для вас. У моего владыки другие планы… — Он увлажнил языком свои тонкие губы. — Другие планы для дамы… и для вас.
Разумеется, я знал, что он намекает на великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа, последнего герцога Аквитанского. Но великая герцогиня и вдова прежде всего была женщина — молодая, веселая и прекрасная и, по моим понятиям, созданная для меня.
— Какие у него планы? — бесцеремонно спросил я.
— Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор, — слишком глубоки и обширны, чтобы я дерзнул их представить себе, а тем паче обсуждать с кем бы то ни было.
— О, я знаю, затеваются большие дела, и липкие черви уже закопошились под землею, — сказал я.
— Мне говорили, что вы упрямы; но я лишь повиновался приказу.
Мартинелли поднялся, собираясь уйти; встал и я.
— Я говорил, что это будет бесполезно, — продолжал он. — Но вам дали последний случай одуматься. Мой августейший владыка поступил честней честного!
— Я подумаю, — весело проговорил я, откланиваясь патеру у дверей.
Он вдруг остановился на пороге.
— Время думать прошло! Я приехал за решением.
— Я обдумаю это дело, — повторил я и затем прибавил, словно сообразив: — Если желания дамы не совпадают с моими, то, пожалуй, планы вашего владыки осуществятся так, как ему желательно. Ибо помни, патер, — он мне не владыка!
— Ты не знаешь моего владыки, — важно проговорил он.
— И не хочу его знать! — отрезал я.
Я стал прислушиваться к легким, мягким шагам патера, спускавшегося по скрипучим ступеням.
Если бы я вздумал передавать подробности всего, что я пережил за эти полдня и полночи моей бытности графом Гильомом де Сен-Мор, то на описание этого не хватило бы и десяти книг, по размеру равных той, что я пишу сейчас. Многое я должен обойти молчанием; по правде сказать, я умолчу почти обо всем; ибо мне не доводилось слышать, чтобы осужденному на смерть предоставляли отсрочку для окончания составляемых им мемуаров, — по крайней мере, в Калифорнии.
Когда я в этот день въехал в Париж, то увидел Париж средневековья. Узкие улицы, грязные и вонючие… Но я умолчу об этом. Я умолчу о послеобеденных происшествиях, о поездке за городские стены, о большом празднике, который давал Гюг де Мен, о пире и пьянстве, в которых я принимал участие. Я буду писать только о конце приключения, с момента, когда я стоял и шутил с самой Филиппой — великий боже, как она была божественно прелестна! Высокопоставленная дама — но прежде всего, и после всего, и всегда — женщина.
Мы беззаботно смеялись и дурачились в давке веселой толпы. Но под нашими шутками таилась глубокая серьезность мужчины и женщины, перешагнувших порог любви и еще не совсем уверенных друг в друге. Я не стану описывать ее. Она была миниатюрна, изящно-худощава — но что же это, я описываю ее? Короче
— это была для меня единственная женщина в мире — и мало я думал в это время о длинной руке седовласого старца из Рима, которая могла протянуться через пол-Европы, отделив меня от моей возлюбленной.
Между тем итальянец Фортини склонился к моему плечу и прошептал:
— Некто желает с вами говорить.
— Ему придется подождать, пока мне будет угодно, — кратко ответил я.
— Я никого не дожидаюсь, — последовал столь же краткий ответ с его стороны.
Кровь закипела во мне — я вспомнил о патере Мартинелли и о седовласом старце в Риме. Положение было ясно. Это было подстроено! Это была длинная рука! Фортини лениво улыбался мне, видя, что я задумался, но в улыбке его сквозила невыразимая наглость.
Именно в этот момент мне нужно было сохранить величайшее хладнокровие. Но багровый гнев уже начал подниматься во мне. Это были интриги патера, а Фортини, богатый только хорошим происхождением, уже лет двадцать считался лучшим фехтовальщиком Италии. Если он сегодня потерпит неудачу, завтра по приказу седовласого старца явится другой боец, послезавтра — третий. Если и это не удастся, я могу ожидать удара кинжалом в спину со стороны наемного убийцы или же зелья отравителя в мое вино, мое мясо, мой хлеб…
— Я занят, — сказал я. — Отойдите!
— Но у меня к вам неотложное дело, — ответил он.
Незаметно для нас самих мы возвысили голос, так что Филиппа услыхала.
— Уходи, итальянская собака! — промолвил я. — Уноси свой вой от моих дверей! Я сейчас займусь тобою!
— Месяц взошел, — говорил он. — Трава сухая, удобная. Росы нет. За рыбным прудом, на полет стрелы влево, есть открытое место, тихое и укромное…
— Я сейчас исполню твое желание, — нетерпеливо пробормотал я.
Но он продолжал торчать над моим плечом.
— Сейчас, — твердил я. — Сейчас я займусь тобой!
Но тут вмешалась Филиппа с присущим ей мужеством и железной волей.
— Удовлетворите желание кавалера, Сен-Мор. Займитесь им тотчас же. И да будет вам удача! — Она умолкла и поманила к себе своего дядю Жана де Жуанвилля, проходившего мимо, — дядю с материнской стороны, из анжуйских Жуанвиллей. — Счастье да сопутствует вам, Сен-Мор. Не мешкайте, я буду ждать вас в большой зале!