— …но зачем нужно было морочить мне голову столько времени? Зачем надо было разыгрывать весь этот фарс с любовью? — Она фыркнула. — Любовь! У вас это здорово получилось, Эрнст, или как вас там на самом деле зовут?
— Да ты о чем? — медленно произнося каждое слово, спросил он.
— Ну так знайте: для вашего поведения есть очень конкретный термин. Подлость — вот, как это называется.
— Люси… — Он встал и зачем-то отошел к противоположной отене. — У меня страшно чешутся руки, Люси…
— У вас экзема? — свирепо поинтересовалась она.
— У меня чешутся руки отхлестать тебя по щекам, Люси!
— Что?! — Она даже привстала от изумления, но тотчас опустилась обратно. — Так что же вы медлите? Вы, ничтожество!
— Встань, Люси! — приказал он.
— И не подумаю!
«Встань — повторил он мысленно. — Подойди и обними меня» — «Ни за что!» — «Встань. Плевать я хотел на весь твой собачий бред. Я люблю тебя. Иди, обними меня и поцелуй». — «Нет!!!» — «Встань И не делай вид, будто меня не любишь. Уж кого-кого, а тебя-то я знаю. Иди ко мне». — «Нет… И не смейте мне приказывать. Вы…» — «Я твой муж. Перед богом и людьми. Слышишь? Я люблю тебя. Не знаю, зачем ты затеяла всю эту чертову кутерьму, но если для того, чтобы убедить меня в том, что ты меня не любишь, — то зря стараешься. Встань!»
Она медленно поднялась из-за стола.
«Иди ко мне!»
Она изо всех сил зажмурила глаза и сделала шаг в его сторону — сомнамбула в белой, ниспадающей до самого пола рубашке.
«Иди ко мне, любимая!»
Она сделала еще шаг, еще… И со стоном бросилась ему на шею.
— Милый! — Она целовала его глаза, нос, щеки, замирала, припав к губам, и снова начинала осыпать поцелуями. — Любимый… Родной… Желанный…
Слезы струились по ее щекам.
— Успокойся. — Он бережно поднял ее на руки, сел. Опустил к себе на колени. — Не надо мне ничего объяснять. Просто успокойся и все. Я понимаю, тебе нелегко со мной. Если тебе не по силам оставаться со мной до конца, — не надо. Не оставайся. Теперь я уже не смалодушничаю, Люси. Можешь мне поверить. Ты сделала меня совсем другим человеком. Сильным, всемогущим; бесстрашным… Я и не подозревал, что могу быть таким. Сегодня я снял силовое поле. Взлетел к звездам. Накликал дождь я грозу. Завтра…
— Остановись! — Она подняла на него опухшие от слез глаза. Пристально вгляделась в зрачки. Встряхнула головой, зажмурилась. — То, что ты говоришь, — правда?
— Конечно. Ты же читаешь мысли, зачем спрашивать?
— Читала! — Она покачала головой. — В том-то и дело. А теперь не могу.
— Как не можешь? — удивился он.
— А вот так. — Она пожала плечами. — Натыкаюсь, как на глухую стену.
— Смеешься?
— Если бы! — Эльсинора вздохнула и вытерла слезы подолом рубашки. — Скажи, когда ты впервые это почувствовал?
— Что «это»?
— Собственное всемогущесгво, как ты выразился.
— Часа два назад, а что?
— И прежде никогда?
— Никогда.
— И ты в самом деле не имеешь отношения к будущему?
— До двадцать третьего века — имею. Дальше не пробовал.
— И не пробуй. Это бесполезно. Все заблокировано. Только по специальным разрешениям и то в сопровождении Наблюдателя.
— Буду знать. Хотя на черта мне это нужно?
— Как знать… — загадочно улыбнулась она сияющими глазами. — Если все, что ты говоришь, правда…
— Оставь-ка ты в покое все свои «если», — сказал он решительно. — Который час?
Она мысленно представила себе циферблат его ручных часов. Часы лежали в кармане брюк, а брюки были перекинуты через спинку стула в соседней комнате.
— Половина третьего.
— Через два часа начнет светать.
— Ну и что?
— Ничего. Просто наш отдых у моря подошел к концу. Пора трогаться. Но прежде давай-ка устроим себе вечер воспоминании.
— Каких еще воспоминаний? — Она удивленно вскинула брови.
— Воспоминаний о будущем. Не о нашем, — он приподнял ее голову, поцеловал в один глаз, потом в другой. — О будущем наших общих знакомых. Тех, кого мы оставляем навсегда.
…Седая опрятно одетая женщина подняла голову от вязанья и взглянула, чуть прищурив левый глаз. Глаз явно косил.
— Кто здесь?
— Это мы, Рея. Симмонсы. Эльсинора и Эрнст.
— Это как вы сюда попали? Столько лет прошло. Просто так, али опять по делам?
— Просто так, Рея.
— Ну-ну. Чайку, может, поставить?
— Спасибо, не надо. Мы не надолго.
— Оно и видать.
— Как ты живешь. Рея?
— Да помаленьку. Замуж вышла. Троих сыновей родила, дочку. Муж-то четыре года как помер. У дочки живу, внуков нянчу.
— А Дюммель где?
— Уехал Дюммель. В фатерлянд свой. Все Крафту продал и уехал. И заводы, и узкоколейку, и каменоломни. Дом вот только ваш Облысевич купил сначала, а как уезжать — Юсупу-баккалу продал. Бакалейщику то есть. А тот недолго им и пользовался: Джунаидхан со своими аламанами нагрянул, да все и пожег. Восстанавливать и не стали. А сад-то ваш цел. Це-ел сад. Так его местные жители по старой памяти и величают — «Симон-баг». Куда же вы? Чайку бы попили…
— Недосуг, Рея. В другой раз как-нибудь. Прощай.
— Ну, прощайте, коли так.
— К Дюммелю? — Симмонс вопросительно взглянул на жену. Та кивнула.
…Старику было далеко за семьдесят. Грузный, с набрякшими веками и сизыми от венозной крови обвислыми щеками, он сидел возле камина в кресле с высокой резной спинкой, попыхивая короткой глиняной трубочкой-носогрейкой. Суконный синий сюртук на груди был усыпан пеплом.
— Гутен таг, герр Дюммель.
— А вот и вы, герр Симмонс, — барон даже не удивился. — Я знал, что вы придете. Добрый день, мадам Эльсинора. Извините, я вас не сразу увидел: катаракта.
— Вы выглядите молодцом, герр Дюммель.
— Не жалуюсь на здоровье, мадам. Вот только глаза…
— Катаракту оперируют, барон.
— Знаю. Не хочу рисковать. Пока вижу, а там как бог даст.
— Вы стали набожным, Зигфрид?
— О, в бога я всегда верил, герр Симмонс. Кто, как не он, послал мне вас в распроклятом Ургенче? Если бы не вы…
— Полно, барон. Как вам живется?
— Дела после вашего отъезда я ликвидировал. И довольно выгодно. Вернулся сюда, приобрел имение. — Старик вздохнул. — Развожу кроликов.
— Прибыльное занятие?
— Так себе. Больше для души, пожалуй.
— А семья?
— Семьи у меня нет. Обхожусь экономкой. Много ли надо старому человеку?
— Дюммель!
— Да, шеф? — встрепенулся старик.
— Вы часто вспоминаете о тех временах?
— О да, шеф! — блеклые глазки засверкали живым блеском. — То были славные времена, шеф! Жаль, что их не вернуть.
— Прощайте, Дюммель.
— Всего вам доброго, шеф. А вы все тот же, молодой, энергичный. Будьте здоровы, мадам!
— Будьте здоровы, Зигфрид!
— А теперь куда? — спросил Симмонс. — Проведаем твоего грума?
— Бека ханкинского, — поправила Эльсинора.
— Если он еще бек, — уточнил Симмонс.
На этот раз им пришлось изрядно попотеть.
…Низкое осеннее небо волочило над скособочившейся церквушкой пузатые серые тучи. Сеял редкий снежок. Из открытых дверей церкви доносилось заунывное разноголосое пение. Умолкло. Надтреснуто бухнул колокол, и через двор к погосту на холме потянулась за гробом жиденькая процессия: разношерстно и бедно одетые мужчины в лаптях, бабенки со строгими иконописными лицами, священник в рясе…
— Кого хороните? — спросил Симмонс у поотставшей бабенки в драном салопе.
— А старосту нашего, раба божия Димитрия, — словоохотливо откликнулась та. — Доброй души мужик был, царствие ему небесное. А уж грамотный!.. Вчерась, сердешный, преставился.
Дальше они слушать не стали.
— Ну что ж, — подвел резюме Симмонс. — Как ни драматично это выглядит со стороны, жаловаться на судьбу Джуме не приходится. Жизнь прожил интересно и с пользой.
— Ты так думаешь?