— Это трудно представать. И что это за странный ряд?
— Согласен.
— С кого же ты начнешь? С Архимеда? Или с Нерона?
— Напрасно смеешься. Сегодня мы пустили узкоколейку длиной каких-то полтора десятка верст…
— …и твое имя благодарные потомки золотом впишут в анналы истории!
— Никуда они его не впишут. Уже в двадцатом веке от дороги ни одной шпалы не останется.
— Зато?
— Зато строительство железной дороги через Устюрт, которое должно начаться в 1890 году, будет отсрочено на 80 лет.
— Ого!
— Не надо иронизировать. Лучше послушай дальше. В 1727 году здесь, в Хиве, должно было вспыхнуть восстание рабов.
— И ты его предотвратил.
— Нет. Но начнется оно в 1728 году, и я сделаю все, чтобы рабы победили.
— Ты сошел с ума! Какое тебе дело до чужой истории?
— История не может быть чужой, Эльсинора. Все. что происходит на земле, так или иначе касается всех нас.
— Допустим. Предположим даже, твои рабы победят, Ты-то чего добьешься?
— Во-первых, рабы вовсе не мои, а хивинского хана.
— Какая разница?
— Никакой. Если мятежники победят, они захватят власть.
— И посадят на престол нового хана по имени Эрнст. Хотела бы я услышать, как они будут произносить это имя.
— Вовсе не обязательно, — неуверенно возразил Симмонс. — Не так уж и далеко до Парижской Коммуны. Каких-то полтораста лет, даже меньше.
Эльсинора покачала головой.
— Ты наивный ребенок, Эрнст. Там были совсем другне условия. И все-таки даже полтораста лет спустя Парижская Коммуна просуществовала всего семьдесят два дня. И кончилась белым террором.
Она замолчала. Молчал и Симмонс, машинально подергивая поводья. И только уже въезжая в Ново-Ургенч, упрямо мотнул головой:
— Может быть, ты и права. Ну и пусть. Я все равно такую бучу заварю — чертям тошно станет! Хоть что-нибудь, да изменится.
— Эрнст!
— Да?
— Кто такая Люси?
— Люси? — удивился он.
— Ты назвал меня этим именем. Там, на пристани. Наверное, ты оговорился?
— А ведь верно! — он озадаченно потер переносицу.
— Не притворяйся, Эрнст. Мне решительно все равно, кто эта женщина.
— Какая к дьяволу женщина?! — взвился он. — Нет у меня знакомых с таким именем! И никогда не было!
Она продолжала испытующе глядеть на него.
— Ты что — не веришь мне, да? Ревнуешь?
— Верю. — Второе она предпочла пропустить мимо ушей. — Можешь называть меня Люси, если тебе так хочется. Ничего не имею против. Кстати, как это имя звучит полностью?
— Не подловишь! — улыбнулся он и погрозил пальцем. — Для меня оно звучит Эльсинора.
Два дня отношения между супругами оставались натянутыми, на третий состоялось примирение. Покончив свои дела на хлопкозаводе, Симмонс заехал за ней на фаэтоне. Они вместе отправились в Офицерское собрание на банкет в честь высокого гостя, прибывшего в Ново-Ургенч из Ташкента.
Дам на банкете было немного, и наибольшим успехом пользовалась, конечно же, Эльсинора. Офицеры наперебой приглашали ее танцевать и даже приезжее начальство, несмотря на тучное брюшко и солидный возраст, соблаговолило сплясать с нею мазурку.
Возвратились они в начале двенадцатого возбужденные от выпитого шампанского, усталые, но довольные. Всю дорогу домой Эльсинора пыталась говорить с мужем по-русски, и он от души смеялся над ее произношением и нерусской манерой строить фразы. Она притворно обижалась, но тотчас снова начинала болтать, и ее веселый смех звонко рассыпался по пустынной, озаренной лунным сиянием улице.
Возле их апартаментов Симмонс выключил силовое поле, отпер ключом дверь.
Первое, что его насторожило, был свет. Люстра в форме причудливо изогнутой морской раковины матово светилась под потолком, хотя он хорошо помнил, что, уходя, выключил ее. В комнате остро пахло дезодорантом. Симмонс вопросительно взглянул на супругу. Та недоуменно развела руками и улыбнулась.
— Ты чувствуешь запах? — резко спросил он.
— Да. — Она все еще улыбалась.
— Откуда он?
— Откуда же мне знать? — пожала она плечами.
— Значит, не знаешь? — От хорошего настроения не осталось и следа.
— Конечно. — В ее глазах заплясали тревожные огоньки. — Ведь мы ушли вместе.
— Допустим. — Возразить было нечего, он понимал это, но демон ревности бушевал в нем уже вовсю. — Допустим.
Он шагнул в подсобную комнату, где хранился баллой с дезодорантом. Баллон был на месте.
— Так… — Он пробежал по комнате налитыми кровью глазами, сам не зная, что ищет. Внезапно взгляд его остановился на стерилизаторе. Боковая панель бака была откинута, и на ней вперемешку лежали аккуратно выстиранный мужской халат из полосатого атласа, штаны и рубаха из плотной домотканной бязи, платье и нижнее белье Эльсиноры.
Не помня себя от ярости, Симмонс схватил одежду и швырнул в лицо Эльсиноре.
— Откуда это взялось, ты тоже, конечно, не знаешь?
Невыносимо было видеть, как она, опустившись на колени, растерянно перебирала еще не успевшие просохнуть вещи, потом подняла испуганное лицо и умоляющим жестом протянула к нему руки.
— Я ничегошеньки не понимаю, Эрнст. Поверь.
— Оставь! — крикнул он. — Довольно лжи! Уж лучше молчи!
Трясущимися пальцами он достал сигарету, закурил и сел в кресло возле стола. Проклятый немец был прав: прошлое не возвращается. А все, что связано с Эльсинорой, теперь уже далеко в прошлом. Симмонс загасил недокуренную сигарету и выдвинул ящичек стола. На зеленом бархате покоились как две капли воды похожие друг на друга времятроны-луковицы. Симмонс положил один из них на ладонь, установил диск на деление, соответствующее 1727 году. Эльсинора была где-то позади, где-то совсем рядом, он слышал ее прерывистое дыхание, но она для него уже не существовала.
Симмонс глубоко вздохнул и включил времятрон.
В нарушение правил шариата Шергазыхан ворвался во двор строящейся мечети верхом на коне. Поджарый худой иноходец приплясывал на тонких ногах, приседал, прядал ушами. Был полдень, и рабы, разместившись кучками в тени недостроенных стен, утоляли голод кусками зачерствелых лепешек. Поодаль хлебали что-то из одного таваха[9] нукеры. Появление хана застало их врасплох. Бросив еду, они кинулись разбирать оружие.
— Ленивые свиньи! — заревел Шергазыхан, бросая на них всхрапывающего коня. — Бездельники!
Засвистела плеть. Нукеры прикрывали головы руками, прятали лица, но разбегаться не смели.
— Ну, братцы, будет, кажется, дело! — негромко сказал Савелий и поднялся с земли. — Беритесь за работу, черт с ним, с обедом.
Рабы принялись за дело, украдкой наблюдая за продолжающим бушевать ханом. Больше всех досталось плешивому Сайду. Он в конце концов упал ничком, вобрав голову в плечи и поджав ноги. Конские копыта вздымали пыль у самого его уха.
— Где десятник? Мастер где? — неистовствовал Шергазыхан. — Заковать в кандалы! В зиндан!
— Чего это он? — недоумевал Савелий. — Аль с цепи сорвался?
Откуда было ему знать, что буквально час назад хану вручили письмо эмира бухарского, в котором тот приглашал Щергазыхана на торжественное открытие мечети и медресе, заложенных год назад, и выражал удивление медленными темпами строительства медресе Шер. газыхана, начатого на три года раньше. И уже явной издевкой было предложение прислать на помощь бухарских мастеров, «если в священной Хиве перевелись свои строители».
Двое дюжих нукеров из охраны Шергазыхана приволокли под руки полумертвого от страха мастера. Старик рухнул на колени и, уронив чалму, пополз на четвереньках, пытаясь прижать к губам развевающуюся полу парчового ханского халата. Ему почти удалось прикоснуться к ней губами, когда хан изо всех сил пнул его сапогом. Старик опрокинулся навзничь, хватаясь руками за окровавленное лицо.
— Собака! — свистящим шепотом процедил сквозь зубы Шергазы. — Сын и внук бездомных собак! Так-то ты выполняешь ханский фирман?