Он отрицательно качнул головой и поднял лицо.
— Не войдут.
Эльсинора взглянула на него снизу вверх. Их глаза встретились.
— Ты уверен?
— Да.
Она прикоснулась пальцами к его щеке.
— Как ты оброс, милый. И похудел…
Он слушал ее и не слышал. Он, не отрываясь смотрел в ее глаза, ощущая, как все глубже и глубже погружается в их нежную, властно влекущую глубину. И вдруг рывком вскинул ее на руки и шагнул к кровати.
— Я идиот, Люси, — признался он, улыбаясь блаженной, действительно идиотской улыбкой. — Был идиотом и всегда им останусь. Я должен был давно обо всем догадаться, а не закатывать сцены ревности.
— О чем ты? — насторожилась она.
— О той дурацкой сцене с одеждой, в стерилизаторе.
Она приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. Глаза у нее были теперь зеленоватые, загадочные, черт разберет, что в них пряталось.
— А я ведь так и не знаю, откуда она взялась.
— Знаешь, — усмехнулся Симмонс. — Нельзя не узнать платье, которое сама же сняла, отправляясь в ванную.
— Ты хочешь сказать… — Она замерла, напряженно думая о чем-то, и вдруг вихрем сорвалась с постели и закружилась по комнате в сумасшедшем импровизированном танце. Симмонс с улыбкой наблюдал за ней, не поднимаясь с кровати.
— Эрнст! — звенел в комнате ее голос. — Я счастлива, Эрнст! Я самая счастливая женщина на земле! Слышишь, любимый?
— Слышу.
Он потянулся было за сигаретой, но раздумал, схватил ее за руку и усадил рядом с собой.
— Объясни мне одно…
— Опять?
— Последнее. Если хочешь, чтобы и я стал самым счастливым мужчиной на свете.
— А если не смогу?
— Сможешь, — уверенно сказал он. — Уж что-что, а это ты сможешь.
— Это очень важно для тебя?
— Очень.
— Тогда я постараюсь.
— Ты сказала, что я научил тебя пользоваться времятроном. — Симмонс помолчал, собираясь с духом. — Такого не было, Люси. Я не оставил живого места в своей памяти, перетряс все до последней клеточки. Такого не было.
— Нет, было! — Она задорно тряхнула головой, так что волосы взметнулись золотистым облаком.
— Когда? — тихо спросил он, чувствуя, как стремительно холодеет где-то под сердцем.
— В тот злосчастный вечер после банкета. Ты был неправ, несправедлив, груб. Ты был просто несносеч. Наверное, я должна была смертельно на тебя обидеться. Я и в самом деле обиделась, но каким-то внутренним зрением видела, что беснуешься ты оттого, что не можешь ничего понять. Я тоже ничего не понимала, и эго сводило меня с ума.
Мы оба испытывали одно и то же, но ты бушевал, а я… Я молча незаметно наблюдала за тобой, зная, что в таком состоянии ты можешь совершить что угодно.
Ты крикнул мне в лицо что-то обидное, закурил и с размаху сел в кресло. С минуту сидел неподвижно, потом нервно загасил сигарету и рванул на себя ящик стола. Я почувствовала, что сейчас совершится что-то ужасное, что-то непоправимое, встала и подошла к твоему креслу. Ты взял из ящика времятрон, настроил его и нажал на кнопку. Тогда я взяла второй времятрон и настроила его точно так же, как это сделал ты. Вот и все.
— Идиот! — хлопнул себя по лбу Симмонс. — Как же я сам не догадался? Я ведь чувствовал, что ты стоишь у меня за спиной, даже дыхание твое слышал! Идиот, конченый идиот!
Он привлек ее к себе и, перебирая ее мягкие шелковистые волосы, гладя по плечам, испытывал неизъяснимую легкость и блаженное ощущение покоя.
Симмонс был счастлив. Никогда прежде не испытывал он такого душевного подъема, такого могучего прилива энергии, такой неутолимой жажды деятельности. Тревоги отодвинулись куда-то на задний план, скепсис как рукой сняло. Он будто родился заново, уверовал в незыблемость окружающей его реальности, развил такую деятельность, словно хотел утвердиться в нея всерьез и навсегда.
Дом, в котором они жили с Эльсинорой, был перестроен заново, вокруг него, словно по мановению волшебной палочки, разросся огромный парк с экзотическими деревьями и кустарниками, тенистыми аллеями, гротами и беседками. В причудливо извивающихся арычках неумолчно журчала вода, невиданные рыбы плескались в прудах, осененных плакучими ивами. Замаскированные в кустах, кронах деревьев динамики наполняли парк пеньем птиц, которых никогда прежде в Хорезме не слышали.
По зеленой лужайке перед домом, по усыпанным золотистым песком дорожкам величественно разгуливала павлины, время от времени неуклюже взлетая на деревья и перекликаясь противными, резко контрастирующими с их сказочным опереньем голосами. Над фонтаном у белоколонного парадного подъезда переливалась фантастическим соцветьем красок радуга, в которой целыми днями роилась привлеченная прохладой пестрая птичья мелкота.
Дюммель с ног сбился, едва успевая выплачивать жалованье бесчисленным каменщикам, штукатурам, плотникам, инженерам, архитекторам, садовникам, чеканщикам, резчикам по дереву и ганчу, и еще бог знает каким специалистам, неизвестно откуда появлявшимся и бесследно, исчезавшим, сделав свое дело и получив, что причитается в звонкой валюте.
— Майн готт! — недоуменно разводил руками барон, все больше убеждаясь в том, что имеет дело с сумасшедшим. — К чему такие излишества? Это небезопасно, наконец. Надо быть форменным болваном, чтобы не заинтересоваться, откуда у вас такие несметные богатства.
— Пусть ломают голову! — беспечно усмехался Симмонс.
— Надо быть круглым идиотом, чтобы не попытаться урвать свою долю в этой вакханалии расходов!
— А вы на что? — улыбался шеф. — Уж у кого-кого, а у вас копейки не выманишь сверх положенного.
— Яволь, пусть так, — полыценно кивал немец. — Абер…
— Никаких «абер», Зигфрид, дружище! — хохотал Симмонс. — Делайте свое дело и ни о чем больше не тревожьтесь. А боитесь воров, — усильте охрану. Хоть целый гарнизон наймите, за чем остановка?
— Ну и ну! — немец качал головой и закатывал глаза в притворном ужасе. — Вы непостижимы, герр Симмонс. То мудры, как Мефисто, то наивны, как мальчишка.
Не обходилось и без казусов. Однажды щеголеватый неопределенного возраста субъект предъявил Дюммелю счет на такую астрономическую сумму, что у тевтона дух перехватило. И хотя на счете стояла виза «к оплате» с закозыристой симмонсовской подписью, барон все же счел нужным кое-что уяснить для себя.
— Надеюсь, мсье не откажет в любезности, — барон, изо всех сил старался быть галантным и даже французское словечко ввернул, хотя вовсе не был уверен, что получатель — француз, — показать работу?
— Показать работу? — искренне удивился получатель на скверном немецком. — Разумеется, мсье.
«Ювелиришка какой-нибудь, не иначе», — решил про себя Дюммель, выжидающе глядя на своего визави.
— Ну-ну.
— Что «ну-ну»? — оторопел визави.
— Выкладывайте работу.
— Как «выкладывайте»? Куда?
— А вот хотя бы сюда, на стол.
— Однако. — Удивленное выражение сошло с остренького лирика получателя. Усики презрительно вздернулись. — Это невозможно. Я — дизайнер.
— Ну и что? — хамовато спросил немец.
— Как «ну и что»? — растерялся получатель. — Вы хоть представляете себе, что такое дизайнер?
— Не представляю. — Лицо Дюммеля стало приобретать багровый оттенок. — И не желаю представлять. Извольте предъявить работу. Я должен видеть, за что плачу деньги.
— Да, но здесь — резолюция мсье Симмонса… — начал было дизайнер.
— Плевать мне на резолюцию! — взвился барон и трахнул по столу кулачищем. — Можете выложить на стол свою работу или нет?!
— Нет! — Дизайнер смерил Дюммеля презрительным взглядом. — И не смейте повышать голос, вы, мизерабль!
Что означало слово «мизерабль», Дюммель не знал, но на всякий случай в долгу не остался и обозвал дизайнера шарлатаном. Тот вспылил, ушел, хлопнув дверью. Затем последовало объяснение с Симмонсом, которое в иные времена непременно вылилось бы в нахлобучку, но теперь шеф был в прекрасном настроении и лишь мягко пожурил барона и велел немедленно выплатить злосчастному дизайнеру, которого, как выяснилось, мадам Эльсинора специально пригласила из Парижа, причитающуюся сумму.