— А в-третьих?
— В-третьих… — он прикусил нижнюю губу и задумался. — В третьих, без моего вмешательства события развивались бы тут своим чередом.
— Хочешь проверить на практике теоретическое положение о роли личности в истории? — Эльсинора саркастически усмехнулась, но он пропустил шпильку мимо ушей.
— Теория меня не волнует. А вот практика… — Он озорно сощурился и прищелкнул пальцами. — Там я был бессилен, зато тут такое наворочаю, черт ногу сломит!
— Зачем?
— А пес его знает! Хочу и все тут. Интуиция. Ну вот подумай сама: Хивинское ханство, забытый богом и людьми медвежий угол, и вдруг — Аппиевы дороги! Шоссе! Автострады! Без автомобилей, правда, но магистрали на все сто! Представляешь, как историки взвоют лет эдак через двести? Каких только гипотез не выдумают, каких только теорий не сочинят! А всю эту кашу заварим мы с тобой. Сегодня. Вот здесь.
— Почему именно здесь?
— Ближе ничего подходящего нет.
— Ты советовался со специалистами?
— Зачем? — улыбнулся Симмонс. — Я сделал проще: заглянул на столетие вперед.
— И что же?..
— Вон там, — он указал рукой в ложбину, где у костра расположился казачий конвой, — через сто лет будет построен гравийно-щебеночный комбинат. А уж они-то наверняка все рассчитали и учли.
— И ты все еще не хочешь признать себя богом? — рассмеялась Эльсинора.
— Бог всемогущ, — скромно потупился он. — А мои возможности, увы, ограничены. Пойдем?
Она кивнула. Некоторое время они молча спускались по крутому каменистому склону. Потом началась пологая осыпь и под ногами зашуршали камешки.
— Готовый щебень, — буркнул Симмонс. Она промолчала. Стремительно разбегались в разные стороны серые длиннохвостые ящерицы. До ложбины, где жгли костер казаки, оставалось не больше километра, когда Эльсинора опустилась на огромный валун и виновато взглянула на Симмонса.
— Не могу больше. Устала.
— Давай отдохнем, — предложил он и присел рядом. — Спешить некуда.
Ветер изменил направление и дул теперь вдоль ложбины, донося до них дразнящий запах жарящегося мяса: один из конвойных подстрелил в пути дикого кабана и теперь казаки явно не теряли времени даром.
— Из головы не идут твои слова, — вздохнула Эльсинора. — И зачем только ты мне все это сказал?
Симмонс нагнулся, набрал пригоршню мелких камешков, высыпал на гладкую поверхность валуна рядом с собой. Они почти не отличались один от другого, серые, неприметные, примерно одинакового размера и формы. Симмонс взял один камешек и кинул в куст йилгына, покрытый малиновыми метелками соцветий. Камень упал, не долетев.
— Понимаешь, — Симмонс взял второй камешек. прикинул на глазок расстояние, бросил. — Мы с тобой — случайные люди в этой реальности. Персоны нон грата, если угодно.
— Можно подумать, где-то мы желанные гости, — вздохнула Эльсинора.
— Верно. — Симмонс метнул еще один камешек. — Мы скитальцы. И именно поэтому не имеем права на привязанность.
Четвертый камень полетел в сторону куста и опять мимо.
— Я и сейчас не уверен, что поступил правильно, взяв тебя с собой. Что касается меня, то тут не было выбора. А ты…
— Я сама этого пожелала, — напомнила она.
— Ты пожелала сама, — задумчиво повторил он.
Некоторое время оба молчали. Казаки у костра затянули песню.
— Что же ты не продолжаешь? — спросила Эльсинора.
— Собственно, я уже почти все сказал.
— Ты не сказал главного.
— Да? — он обернулся и посмотрел ей в глаза. Она, не моргнув, выдержала взгляд.
— Да! Ты не сказал, почему я не имею права на привязанность. Потому, что я твоя жена?
Симмонс вздохнул и отвел глаза.
— Нет, Люси. — У него дрогнул голос, и он поспешно закашлялся. — С этим ты можешь не считаться.
— Тогда я тебя не понимаю, Эрнст.
— Сейчас поймешь. — Симмонс собрал оставшиеся камешки и стал машинально пересыпать их из ладони в ладонь. — Люди, на которых так или иначе распространяются наши симпатии, перестают быть самими собой.
— Не говори загадками!
Казалось, Симмонс ее не слышит.
— …Мы отрицательно влияем на них, — продолжал он, сосредоточенно наблюдая за сплющимися камешками. — Почувствовав, что могут достичь большего, чем те, кто их окружает, они утрачивают чувство меры…
— А попроще нельзя? — раздраженно перебила его Эльсинора, но он опять не услышал.
— …теряют осторожность, поступают вопреки здравому смыслу. И это их в конце концов губит. Пытаясь сделать добро, мы творим зло. Отсюда раздвоенность нашего с тобой положения. Казалось бы, мы можем сделать для людей очень многое и в то же время мы не можем себе это позволить. Вот и все, что я хотел сказать.
— Ты считаешь, я принесу ему несчастье?
— Ты уже принесла ему несчастье, Люси. Просто он не понимает этого…
— Вздор! — перебила его Эльсинора. — Джума счастлив!
— Пусть будет по-твоему. — Симмонс поднялся с валуна и швырнул в куст всю пригоршню камешков. — Пойдем?
— Погоди. — Эльсинора тоже встала и отряхнула платье. — В том, что ты говоришь, есть большая доля правды. Но ведь могут быть исключения?
— К сожалению, нет. — Симмонс достал сигарету. — Наше вмешательство неизбежно приводит к тому, что человек опережает свое время. Он начинает по-иному воспринимать окружающее, мыслить другими категориями. И, как бы он ни был осмотрителен, это отражается на его поведении. Он выпадает из обоймы, становится белой вороной. Вначале ему завидуют, потом начинают бояться. В конце концов его возненавидят. Это неизбежно.
— Ты пессимист, Эрнст.
— Нет. Просто реально смотрю на вещи.
— Что же мне делать с Пятницей?
— Ничего. Оставь все как есть. Может быть, и обойдется. Он ведь убежден, что все это сказка?
— Да.
— Остановите здесь, пожалуйста, — по-английски сказала Эльсинора.
Джума оглянулся на хозяйку и потянул вожжи.
— Мне надо купить открытки.
— Понимаю, мадам. Пойти принести? — Он соскочил на землю.
— О нет, я сама.
— Да, мадам.
Джума помог хозяйке сойти и откатил экипаж в сторонку под чахлые акации. Эльсинора взбежала по ступеням и скрылась в здании почтамта.
Припекало. Джума достал из нагрудного кармана тщательно отутюженный носовой платок, провел им по лицу и огляделся. По тротуару и мостовой сновали прохожие. Под соседним деревом возле ограды стоял парень лет двадцати — двадцати пяти в подпоясанной витым шелковым шнурком полотняной рубахе навыпуск и заправленных в сапоги черных в полоску брюках. Ч руках у парня было распечатанное письмо. По-видимому, он читал его, когда экипаж подъехал к почтамту, ч теперь с интересом разглядывал Джуму. Тот скользнул по парню равнодушным взглядом и отвернулся, но что-то заставило его взглянуть еще раз. Теперь он узнал парня: это был тот самый мастеровой, который вступился за Джуму, когда пьяный офицер ударил его по лицу.
— Малый! — окликнул Джуму мастеровой. — Ты меня не узнаешь?
— Узнаю, таксыр.
— Какой я тебе таксыр? — Парень сунул конверт з карман и подошел к Джуме. — Михаилом меня зовут. Михаил Степанович Строганов. Машинистом у Дюммеля на заводе работаю. А тебя как звать?
— Джума.
Они обменялись рукопожатиями.
— Что же ты удрал тогда?
Джума улыбнулся и развел руками. Строганов смерил его оценивающим взглядом, хмыкнул то ли восхищенно, то ли осуждающе.
— Под Ваньку-кучера нарядился? — парень слегка картавил.
— Да вот, — незаметно для себя Джума перешел на русский. — Хозяйке так захотелось.
— А тебе? — жестко спросил Строганов.
— Мне все равно.
— Ну-ну. — Машинист испытующе смотрел Джуме в глаза. — Однако изменился ты, парень.
— Из-за одежды?
— Не только. — Строганов помолчал. — У кого служишь-то?
— У Симмонсов.
— Вот как?
— Супругу его вожу.
— Понятно. — Он опять помолчал. — Послушай, а что за птица твой Симмонс?
— Почему мой? — возразил Джума.