— Вы мне не поверите, но есть такой закон. Не хотите ли, чтобы вам поджарили вон тот бифштекс?
— Ха, это будет классно, — согласился я и взял у Норри пальто и маску с фильтрами. Толстяк Хэмфри взвыл и, ударив себя по могучему бедру, отобрал мое барахло, пока я вещал Норрино.
— Мне вас не хватало, мистер Армстед. Ни один из этих индюков ни хрена не понимает. Сюда — пожалуйста.
Он провел нас к маленькому столику в глубине, и когда я устроился, то понял, что это был тот же самый столик, за которым Норри, Шера и я сидели так давно. Мне это не причинило боли: я чувствовал, что все правильно.
Толстяк Хэмфри набил нам косячок с травкой из собственных запасов и оставил коробочку и пакетик «Драме» на столе.
— Курите в кайф, — сказал он и вернулся на кухню, при этом его могучая задница напоминала таранящие друг друга дирижабли.
Я не курил много недель, и при первой затяжке в голове у меня зашумело.
Норрины пальцы встретились с моими, когда мы передавали самокрутку, и их касание было теплым и электризующим. Лицо разгорелось и набрякло, из носа у меня потекло. Мы затягивались, передавая друг другу сигарету, и докурили ее раньше, чем произнесли хоть слово. Я прекрасно сознавал, как глупо, должно быть, выгляжу, но был слишком оживлен, чтобы меня это мучило. Я постарался мысленно прокрутить все, что нужно сказать, и все, что нужно спросить; но постоянно засматривался в теплые карие глаза Норри и терялся там. Свечи зажгли отблески в ее зрачках и на ее каштановых волосах.
Я пошарил в голове и не нашел нужных слов.
— Ну, вот так вот оно, — получилось у меня.
Норри слегка улыбнулась.
— Ни фига себе ты простыл.
— Мой нос забился через двадцать часов после того, как я приземлился.
Боюсь, я не был ему достаточно признателен, а следовало бы. Ты имеешь хоть какое-то представление о том, как ужасно воняет эта планета?
— Мне казалось, что замкнутая система воняет больше. Я покачал головой.
— У космоса есть запах, я имею в виду космические станции. И р-костюм может основательно протухнуть. Но Земля — это духовка с вонью, которая так и шибает в нос.
Она рассудительно кивнула.
— Никаких дымовых труб в космосе.
— Никаких мусорных свалок.
— Никаких сточных вод.
— Никакого навоза.
— Как она умерла, Чарли?
Уфф.
— Величественно.
— Я читаю газеты. Я, правда, знаю, что это ерунда, и… и ты был там.
— Ага.
Я рассказывал эту историю за последние три недели больше сотни раз — ноя ни разу не рассказал ее другу и понял, что мне это нужно. И Норри, ко— нечно, заслуживала того, чтобы знать, как умерла ее сестра.
Так что я рассказал ей о появлении чужаков, о догадке Шеры, что их общение происходит на языке танца, о ее мгновенном решении им ответить.
Я рассказал ей, как Шера почувствовала, что эти существа враждебны, агрессивны, полны решимости использовать нашу планету как место для раз— множения. И я рассказал ей, как только смог, о «Звездном танце».
— Она изгнала их своим танцем за пределы Солнечной системы, Норри.
Она показала все, что было в ее душе — а в ней были все мы. Она своим танцем открыла им, что есть ее душа и что есть человек, и они до смешного напугались. Они не боялись военных лазеров, но она устрашила их так, что они вернулись в глубокий космос. О, они вернутся когда-нибудь — я не знаю почему, но чувствую это всеми печенками. Возможно, не при нашей жизни.
Шера рассказала им, что значит быть человеком. Она дала им «Звездный танец».
Норри долго молчала, а потом кивнула.
— Угу. — Ее лицо внезапно передернулось.
— Но почему ей пришлось умереть, Чарли?
— Она завершила свой путь, дорогая, — сказал я и взял ее руку. — К этому времени она полностью привыкла к невесомости, а это — дорога с односторонним движением. Она никогда не смогла бы теперь вернуться ни на Землю, ни даже к одной шестой g в Скайфэке. О, она могла бы жить в невесомости. Но в невесомости реем владеет Кэррингтон — всем, кроме военных железяк, — а у нее не было больше причины принимать что-либо от него. Она сделала свой «Звездный танец», я записал его на пленку, и для Шеры все было кончено.
— Кэррингтон, — сказала Норри, и ее пальцы яростно стиснули мою руку.
— Где он теперь?
— Я только сегодня утром сам это выяснил. Он попробовал захватить все фильмы и все деньги для «Скайфэк инкорпорейтед», то есть для себя. Но он пренебрег заключением контракта с Шерой, а Том Мак-Джилликади обнаружил спрятанную голограмму завещания в ее работах. Она оставила все нам с тобой пополам. Так что Кэррингтон попробовал было подкупить стажера-судью, но выбрал не того. Это попало бы сегодня в новости. Он не смог вынести саму мысль о приговоре к заключению даже на короткий срок при одном g. Я думаю, он в конце концов убедил себя, что действительно любил Шеру, так как попытался скопировать ее смерть. Ему не удалось. Он ничего не знал о том, как покидать вращающееся Кольцо, и слишком поздно отцепился. Самая типичная ошибка новичка.
Норри удивленно посмотрела на меня.
— Вместо того, чтобы сгореть над Землей метеоритом, как она, он полетел куда-то в направлении Бетельгейзе. Я думаю, что это уже передали в но— востях. — Я взглянул на часы. — Собственно говоря, по моим оценкам, у него прямо сейчас кончается воздух. Если только у него хватило силы воли подождать.
Норри улыбнулась, и пальцы разжались.
— Это интересно представить, — промурлыкала она.
Если вас возьмут в плен, постарайтесь, чтобы вас не отдали женщинам.
Тут прибыл салат. «Тысяча островов» для Норри и французский для меня, как раз то, что мы бы заказали, если б хорошенько подумали. Порции были неравные, и в каждой было ровно столько, сколько каждому хотелось съесть.
Не знаю, как Толстяку Хэмфри это удается. В какой момент опыт становится телепатией?
Мы болтали во время еды, но ничего серьезного не обсуждали. Кухня Толстяка Хэмфри требовала уважительного внимания. Главное блюдо прибыло, как только мы закончили салат, а в тот момент, когда мы почувствовали, что наелись, тарелки оказались пусты и кофе достаточно охладился, чтобы пить. Кусочки свежего абрикосового пирога принесли прямо из духовки, и мы отдали им должное. Налили еще кофе. Я принял псевдо-эфедрин от насморка. Беседа мало-помалу возобновилась. У Норри оставался только один вопрос, который она могла бы мне задать, так что я спросил ее первым:
— Ну, и что происходит с тобой, Норри?
Она скорчила гримасу.
— Ничего особенного.
«Вот тебе и ответик. Давай, настаивай».
— Норри, в тот день, когда в твоей жизни не станет происходить ничего особенного, в Оттаве придет к власти честное правительство. Мне говорили, будто ты однажды простояла на одном месте больше часа — но тип, который болтал об этом, был знаменитый лжец. Выкладывай, ты же знаешь, что я вообще был не в курсе дела все это время.
Она нахмурилась, и это послужило для меня стартовым сигналом. Я бешено размышлял с тех самых пор, как вышел из своей тупой заторможенности в объятиях Норри в ее студии, и уже во многом разобрался.
Но зрелище того, как она нахмурилась, завершило процесс; мгновенно вся путаница в моем подсознании с почти слышимым щелчком обрела форму.
Так бывает, вы знаете. Вспышка озарения. На середине предложения, за микросекунду, вы совершаете квантовый прыжок в понимание. Вы смотрите назад на двадцать лет слепой тупости без содрогания и воспринимаете непосредственное будущее в подробностях. Позже вы будете этим восхищаться, но в тот момент воспринимаете все, как должное. Сицилийцы определяют этот феномен, как «гром среди ясного неба». Говорят, что он приносит глубокую невозмутимость и сосредоточенность. Меня это заста— вило рассмеяться.
— Что тут забавного?
— Не знаю, смогу ли я объяснить, крошка. По-моему, я только что догадался, как это получается у Толстяка Хэмфри.
— Ну?
— Расскажу позже. Ты говорила…
Она вновь нахмурилась.
— В основном я не говорила. Рассказать, что со мной происходит, в двадцати пяти словах или меньше? Я сама себя довольно долго об этом не спрашивала. Возможно, слишком долго. — Она глотнула кофе. — Ладно. Ты знаешь тот коммерческий альбом Джона Кернера, тот последний, что он вы— пустил? «Бегом прыгая стоя спокойно»? Это я и делала, наверное. Я потратила много энергии, делая вещи, которые казались мне нормальными, но я не удовлетворена. Я… Я почти заскучала.