Это было в половине декабря.
С Литейной на Бассейную поспешно повернул какой-то господин, одетый совершенно прилично. Он был так занят какою-то мыслью, что иногда говорил вслух.
— Ну, где я найду подходящего ребенка с голубыми глазами?
Точно в ответ на этот вопрос детский голосок тихо проговорил ему:
— Барин, подайте Христа ради!
Павлов машинально повернул голову… и обомлел: на него смотрели именно те голубые глаза, о которых он мечтал, а из-под платка выглядывала прядь именно таких золотистых волос, какие необходимы были для роли ангела.
— Подайте Христа ради! — повторила Маня.
В руку ей опустился целый двугривенный!
— Где ты, девочка, живешь и есть ли у тебя родные? — спросил Павлов.
Маня рассказала и Павлов пошел вместе с нею домой. Поднявшись в пятый этаж, Павлов прошел по вонючему коридору в каморку Маниной мачехи. Мачеха оказалась дома и немного навеселе. Она грозно взглянула на Маню, думая, что она привела сыщика и теперь ей придется отвечать за то, что она посылает ребенка по миру.
— Эта ваша девочка? — спросил Павлов.
— Моя. Я, сударь, ее не посылала, — солгала мачеха. — это она сама просит себе на пряники.
— Это мне все равно. За сколько отдадите вы мне свою дочь помесячно?
— А вам зачем такую дармоедку? — грубо спросила баба, видя, что это не сыщик.
— Мне ее надо для живых картин. Сколько возьмете вы за нее?
— Двадцать пять! — брякнула баба.
— Да побойтесь вы Бога! Ведь она будет жить у меня и одевать ее буду я, — сказал Павлов.
Долго-долго торговались они из-за Мани и, наконец, сторговались за десять рублей в месяц и рубль теперь на ее метрическое свидетельство.
И вот Маня, не чувствуя под собою ног, сияя от счастья, села в сани со своим новым барином и поехала к нему на квартиру. Через три дня девочка была вымыта в бане, одета, хотя и очень просто, но чисто и тепло. Есть ей давали всякий день и никто ее не обижал.
Мачеха, устроив такое выгодное дельце, на радостях напилась и нашумела так, что ее выгнали из квартиры.
Павлов держал на масленице и на Святой балаганы, а в продолжении всей зимы давал небольшие представления в каком-то загородном саду.
Маня на Рождестве в виде херувима поднималась в облака и была очень мила в белом хорошеньком платьице с серебряными крылышками.
— Какая славная девочка! — говорила публика и Маня была в восторге, что могла хотя этим заработать себе что нибудь.
Мачеха ее, получив за первый месяц деньги, явилась к Павлову и заявила, что возьмет девочку, если он не даст ей пятнадцати рублей в месяц.
Маня побледнела, как мертвец, представив себе, что, отданная мачехе, она принуждена будет вести свою прежнюю ужасную жизнь.
Павлов согласился дать двенадцать рублей, но с тем, чтобы сделать формальное условие у нотариуса на год.
Счастлива наша Маня, живет себе припеваючи и только с ужасом, как о страшном сне, вспоминает она иногда о своей жизни у мачехи. Наступил великий пост; представления прекратились, но Маня без работы не сидела: она помогала шить новые костюмы и два раза в неделю ходила в больницу к отцу. Отец лежал в чахоточном отделении и говорил уже сиплым голосом.
На Святой начались представления и Маня, значительно поправившись, с удовольствием поднималась в облака. В пятницу, часа в три, когда балаган был битком набит зрителями, девочка, улыбаясь, стала подниматься в виде летящего ангела, когда вдруг неподалеку услыхала голос мачехи и своего хозяина Павлова. Мачеха грубым голосом требовала деньги вперед.
— За этот месяц у вас все за нее забрано, — отвечал Павлов, — вы бы лучше меньше пили.
— Вам нечего мне указывать! — уже почти во все горло кричала мачеха. — Не на свои же деньги я буду хоронить ее отца!
— Так умер… — спросил Павлов и в ту же минуту услыхал отчаянный крик: «Папа! Папа!» и затем что-то с страшною силою шлепнулось об пол.
— Занавес! — тотчас крикнул режиссер.
Занавес опустили. Посреди сцены на подмостках лежал бледный, разбитый ангел. Все присутствующие в тот же миг умолкли. Павлов сам поднял девочку и отнес в уборную.
Явилась полиция, составили протокол. Оказалось, что подъемная машина не сломалась, а оборвались две проволоки, державшие тело девочки, потому что она перестала держаться руками за главную опору.