Мы говорили долго, и меня поразило, что ни один из этих людей, откликнувшихся на отчаянный вопль, — по существу людей добрых и чутких, не подошел к человеку без жалких нравоучительных слов, а просто и деловито:
— Может быть, у вас нет куска хлеба? Может быть, вы нуждаетесь в работе?
Через час я уже твердо знал, что он стал кандидатом в самоубийцы поневоле, попал в зыбучие пески только потому, что никто не протянул ему руку, чтобы из них выбраться. С разрешения Иванова, я подробно описал его историю в русской газете, нужно было <…>, не евангельские брошюрки и даже не деньги — а работа, возможность какой-то новой жизни.
Пришли новые письма. Мы разбирали их вместе, но писем было много и на этот раз тон их был совсем иной. Предложения неожиданные: войти компаньоном в дело по изготовлению раскрашенных от руки шарфов или заняться мытьем автомобилей в гараже.
Мы остановились на письме казака, который звал Иванова к себе на ферму, под Тулузу. Казак звал погостить, отдохнуть, описывал свое не малое хозяйство, — у него было 30 гектаров земли, свиньи, куры, кролики.
«Хозяйки у меня нет, — не успел я обзавестись женой за всеми моими делами, писал он. На праздники приезжают станичники с соседних ферм. Закусываем, выпиваем хорошо потом до ночи поем песни и вспоминаем про родной наш край, который может не придется больше увидеть».
Дальше шла казачья лирика и деловое предложение: если понравится, — остаться на ферме. Лишний работник никогда не помешает.
Иванов уехал на ферму и скоро в сутолоке парижской жизни, я совсем забыл о его существовании.
Прошло несколько лет. Как-то поздно вечером, когда я приехал в редакцию, мне сказали:
— Вас тут давно уже один человек дожидается… Часа три сидит в передней!
Человек встал и протянул мне свою руку <…> мое замешательство, спросил:
— Не вспоминаете? Много воды утекло… Да и изменился я сильно с тех пор… Человек, который хотел умереть…
Тут только я вспомнил Иванова. Он, действительно, сильно изменился, — не то, что помолодел — люди редко молодеют, — но как-то окреп, поздоровел.
Он прожил на ферме все эти годы и под конец стал испольщиком, обзавелся собственным, небольшим хозяйством.
— Приехал я в Париж со специальной целью, Помните, — вы тогда написали обо мне большую статью? Так вот я ее так хорошо спрятал, что теперь не могу найти. А статья мне сейчас нужна до зарезу…
— Для чего, собственно? Дело прошлое…
— Для развода. Так сказать, вещественное доказательство.
Признаюсь, — я страшно удивился. Какое доказательство?
— Ведь все мои несчастия пошли от жены. Теперь я задумал с ней развестись. И ваша статья будет в суде доказательством того, как плохо мне тогда было, и до какой степени отчаяния довела меня эта женщина…
Собственно, на этом можно закончить всю историю. Мы порылись в комплекте и нужную ему статью нашли. А еще через несколько месяцев я получил по почте карточку: Мсье Иванов извещал меня о предстоящем своем бракосочетании с какой-то мадемуазель Ивонне Бернье и просил «почтить своим присутствием».
Надеюсь, что человек, который хотел умереть, до сих пор жив и счастлив.
Пашино счастье
Приехала Паша из России весной 1913 года, с господами. Была она в это время на сносях, но в Париж ее все-таки взяли, — уж очень к ней привыкли господа, да и Паша была прислугой преданной, незаменимой. А однако, колебались:
— Ну, куда ее такой везти? Ей рожать надо, а не путешествовать по заграницам!
Но барыня заупрямилась:
— Не могу я с французской прислугой сговориться. И в Париже родильные дома есть… А с Пашей я не расстанусь.
Так и поехали — всем домом. Не понравилось Паше в Париже на первых порах. Без языка трудно, да и совестно на улицу с животом показываться, — все кажется, что люди смотрят. Замечают. В автобус войдешь, — два, три человека с места срываются — усаживают. Вежливые они, а все-таки совестно… Да и недолго пришлось по Парижу разгуливать, — пришли роды, надо было в клинику ложиться. Мальчик родился.
Очень с ним Паша намучилась. Грудью кормила, не спала по ночам, — все прислушивалась, — не плачет ли? Была у нее отдельная комнатка, в самом конце коридора, — раньше там бельевая помещалась. А все-таки детский плач в квартире слышен, господ беспокоит. Домой они из театра возвращаются поздно, и встают только часам к двенадцати; не дай Бог, Алешенька плачем разбудит!… Первое время барыня ребеночком интересовалась, — все приходила на него посмотреть. Ванночку ему специально купила, шелковое одеяло, пеленки разные. Ну, а потом, конечно, стала забывать. А иногда и рассердится: