— Прилепи, — я протянул Дюшке.
— Ты что?! — Дюшка вытаращил глаза.
— Подорожник. Прилепи, он даже лучше пластыря.
— Это кладбищенский подорожник, — прошептал Дюшка. — С кладбища ничего нельзя брать, ни грибов, ни конфет, ни подорожников. А то оно… Притянет.
Снова каркнула ворона, и тут же к ней присоединились остальные, разорались, и мне отчего-то подумалось, что они это в нашу сторону. Быть обкарканными не хотелось, запрыгнули на велики, покатили дальше. Постарались побыстрее. На всякий случай. Понятно, что суеверия, но мне после «Бежина луга» о кладбищах и думать не хотелось. А тут еще Дюшка. Да и Толстую я вспомнил, руки действительно железные, а глаз такой черный, прыгучий.
А то оно притянет… Это уж точно.
Нажали на педали, прибавили скорость и замедлились, только когда погасли за спиной последние красные звезды. По спине до сих пор, как мышиный горох, перекатывались мурашки. Хотелось Дюшку по шее треснуть, сначала заманивает порох искать, потом пугает и сам пугается.
А Кот, кстати, умный, с нами не поехал, мозоли натер, молодец, он всегда в нужный момент умеет мозоли предъявить.
Минут через десять после кладбища выехали к карьеру. Тут копали песок для асфальтового завода, набралось воды, получился пруд. Решили немного отдохнуть, помыть ноги, хотя, конечно, зря — едва слезли с великов и скинули кеды, Дюшка опять принялся рассказывать свои истории.
— Тут в лесу церковь есть старая, — он указал за спину. — Там раньше деревня стояла, Бушнево называлась. Она как раз на старом почтовом тракте располагалась, от Чухломы к Кологриву. Там речка есть маленькая, Ёгда называется…
Дюшка сунул ноги в донный песок, стал шевелить пальцами. Я тоже. Песок под водой оказался теплый и приятный, теплей самой воды почему-то.
— В этой самой речке раки водятся особенные, вот такие крупные. — Дюшка показал ладонями. — Папка туда иногда ездит с мужиками. Так вот, в этом Бушневе пятьдесят два человека жили, там у них смолокурка была. А потом они все исчезли. Раз в неделю туда трактор приезжал с цистерной — смолу забирать. Вот трактор приезжает, а людей нет. Никого. Все пропали.
Мы взбаламутили песок, и теперь от нас в стороны расползалось некрасивое пятно, захватывая постепенно прозрачную воду.
— И куда они делись? — неосторожно спросил я.
— Не знаю, — ответил Дюшка. — Исчезли. Точно вышли все из дому… И все. Ни вещей не взяли, ничего. А в одном доме радио играло…
Вот всегда так. Стоит куда-то отправиться, как найдется такой вот рассказчик. И история про пропавшую деревню, мимо не проехать.
— Милиция искала-искала, но никого не нашла. А потом глядят, а на церкви все купола почернели.
Как-то похолодало. То ли ветерок подул, то ли тучка набежала, но мне надоело вот так в воде сидеть.
— С тех пор в Бушневе никто не живет, — сказал Дюшка. — Дома все сгнили, смолокурка сгорела, только церковь стоит с черными куполами. И там до сих пор вокруг люди пропадают, то грибники, то ягодники.
— Поехали дальше, — я вытянул ноги из воды, стал натягивать кеды. — А то сейчас солнце поднимется, жарко станет, упреем, пока до поля доберемся.
— Я это к чему рассказал, — Дюшка тоже стал натягивать кеды, но делал это он трудно, то ли ноги распухли, то ли кеды были давно малы. — Я к тому, что Бушнево как раз там, за Лосиным болотом.
— И что?
— Да так, просто. Там узкоколейка еще была…
— Узкоколейка так узкоколейка. Поехали лучше.
Дюшка вздохнул. Вот это мне в Дюшке не нравится. Он не такой, как в книгах, которые читает.
Хотя иногда и такой.
Опять каркнула ворона. Рядом, над головами. Точно проследила нас от кладбища.
— Во-во, — указал Дюшка. — Ворона еще. Не люблю ворон. Надо было воздушку взять, шлепнул бы… Просто ненавижу ворон, они меня в детстве перепугали, я потом почти год заикался.
Дюшка наклонился, поднял камень, швырнул в ворону, не попал. Это он нарочно, пожалел. Ворона не улетела, а принялась каркать и каркать, так что пришлось и мне в нее камень кинуть. Я бы попал, но тоже не хотел ворону подшибать, поэтому шуганул камень чуть ниже, чтобы он ветку встряхнул.
Ворона крякнула уже обиженно, сорвалась и полетела по своим делишкам.
— Надо было прибить, — вроде как пожалел Дюшка. — Поехали, что ли.
Поехали.
Дорога взялась в подъем, а в подъем по песку особенно трудно, крутили педали стоя, но все равно было ясно, что пора спешиваться, слишком много сил тратилось на передвижение.
Я шагал молча, а Дюшка ругался на бестолковых послевоенных полковников, придумавших устроить подрывное поле за горой, а я говорил, что, наоборот — так оно и надо было, чтобы случайные осколки в землю втыкались и до города не долетали, все же понятно. Но Дюшка все равно ругался.