— Гогита! — повторила мама.
Я исподлобья покосился на мать и опять промолчал — я видел, что она сердится на меня.
— Гогита, чертов мальчишка!
Заза удивленно посмотрел на маму, потом на меня и опять на маму.
— Чего ты от него хочешь? — вступилась за меня бабушка. — Весь день ничего не ел мальчонка, дай хоть кусок проглотить спокойно.
— Ты что молчишь, язык, что ли, проглотил?
— Что тебе надо от меня? — вспыхнул я. — Что?
— Чтоб ты сквозь землю провалился, вот что мне надо! — Девочка не удержала грудь во рту и громко заплакала. — Совсем рехнулся!
— Чтоб его враги, чтоб его враги… — вторила бабушка, отводя от меня проклятия.
— Почему это я рехнулся? — с вызовом спросил я.
— Ты что Клементию Цетерадзе наговорил, а?.. Да как ты смел? Разве ты не знаешь, как со старшими разговаривать!
— Знаю!
— Как же ты посмел ругаться со старым человеком?
— Старым человеком! — машинально повторил я. Но тут мама с ребенком на руках решительно шагнула ко мне.
— Негодный мальчишка! Ты позоришь меня! Пристал к больному! Говори, что тебе от него надо?
— Ничего мне не надо!
— Нет, видали! Как у него еще язык поворачивается! Видали, как распустился!
— Ничего я не распустился…
— Прикуси язык, говорю! Два дня, как отец уехал, а ты… Что же дальше-то будет? — Она повернулась к бабушке.
— Сегодня Клементий Цетерадзе при всем честном народе меня стыдил: я, говорит, Ивдити, думал, что ты умная женщина, мать, а ты собственного сына воспитать не сумела… Выкормить, мол, мальца кукурузной лепешкой — не велика заслуга! По-твоему, матери больше и делать нечего. А ваш сын, мол, уродился ни в тебя, ни в Датико. Позорит имя отца, паршивец, чтоб мне похоронить его!..
— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб его врага! — сразу же вставила бабушка. — Но зачем ты с ним связываешься, сынок?
— Ты почему не отдал быка, дурень?
— Не отдал и не отдам!
— Да почему? Почему?
— А потому, — упрямо твердил я. — У Клементия свои волы есть, а Гвинию вырастил папа, и я не дам его Клементию, он загубит его. Своих до того заездил, что и на бойню не принимают. Он не знает, как с ними обращаться.
— А ты знаешь?
— Знаю.
— Быки колхозные, упрямая твоя башка!
— Колхозные, да не Клементьевы.
— Замолчи сейчас же, бандит!
— Не отдам Клементию быков!
— Тебя и не спросят.
— Сам буду пахать, а Клементию не отдам!
— Ну и дурень! Это ты-то собираешься пахать? Да с этими быками и отец твой едва справлялся, чтоб их волки задрали!..
— Отец любит Гвинию.
— Вот он вернется, я тебе тогда… — Голос у мамы сорвался, к глазам подступили слезы.
— Не отдам! — повторил я.
— Гогита!.. — Мама, прижав к груди девочку, выхватила из очага головешку. Я не сдвинулся с места.
«Ударит? Ну и пускай. Все равно, с тех пор как папа уехал, она разлюбила меня».
Но мама не тронула меня. Она швырнула головешку обратно в огонь и разрыдалась.
— Как мне быть, мамочка! — бросилась она к бабушке. — Как же мне быть? Ты видишь, какой он!..
Бабушка ничего не ответила, только, как обычно, вздохнула: «Господи Иисусе!..»
Я швырнул кусок мчади об стенку, крикнул с порога:
— Клементию моего Гвинию не отдам! — и хлопнул дверью.
Под ноги подвернулась собака.
Я пнул ее ногой и выбежал во двор.
Было темно и душно. В облаках привидением плыла луна, похожая на стертую бычью подкову.
Я сел в высокую траву перед домом, прислонившись спиной к груше. Не помню, сколько просидел там. И когда вышел за ворота, я не знал, куда иду.
Проходя мимо дома Гочи, заметил в окне огонек.
«А, не стоит!» — подумал я и пошел дальше. Прошел мимо ворот Серапиона. Ничего не видя, не глядя, миновал двор Бикентия, прошел бы мимо следующего двора, если бы за воротами не завизжала свинья. Она бегала вдоль забора и истошно визжала.
С улицы в распахнутые двери был виден огонь в очаге посреди кухни. На огне стоял большой котел; языки пламени лизали его. На веранду, в свете очага, вышел рослый старик. Я узнал Эзику, отца Амирана. Эзика лишился на войне правой ступни и ногу без ступни волочил, как деревянную. Он был злой, нелюдимый человек, часто бранился. Говорили, что во время войны он кого-то убил и с ним лучше не связываться. Эзика сердито бросил деревянное корыто на пол и прикрикнул на визжащую у калитки свинью:
— Покричи еще, волчья сыть!
Пати вынесла во двор котел с похлебкой для свиньи и стала сливать ее в корыто. От горячей похлебки поднялся густой пар и скрыл за собой Пати. Должно быть, она обожгла руки паром, потому что котел стукнул о перила веранды.