Тхавадзе снял пиджак, перевесил его через спинку сиденья, но к делу не приступал. Закурил.
«Неужели он догадался? Ну и пусть…»
В утренних сумерках Мака с Джумбером выбрались из низкой двери дощатой закусочной, нависшей над самым ущельем, и пошли вверх, к дороге, туда, где на обочине стояла светло-коричневая «Победа» со спущенными покрышками.
— Сейчас, Мака, сейчас, дорогая… — повторял Джумбер, сжимая ее локоть.
«Сколько я заставила его выпить, а он все-таки держится. Я и сама выпила из-за него, теперь скверно от вина… Если б ночью я была в таком состоянии, как сейчас, я легко сделала бы один шаг к обрыву, когда шофера освистали и осмеяли меня. Оттуда я долго бы летела до этой грязной коричневой реки. А за рекой только черепичные крыши…»
«Что делать? Меня так тошнит, что хочется засмеяться: зачем? О чем? Не знаю! Я ненавижу себя, ненавижу этого человека, который держит меня под руку и называет «моя Мака», ненавижу, как торгаша-буфетчика, который не спал из-за нас всю ночь и пожирал меня глазами. Хотела сказать Джумберу, чтобы он вздул его напоследок, ну да черт с ним… Меня мутит не от вина, а от отвращения, и, о, хоть бы сейчас засмеяться так громко, чтоб услышали вон там, внизу, в тех домах под черепичными крышами. Прощаясь, этот торгаш протянул мне руку и только при Джумбере не посмел сжать мою, но зато так выразительно чмокнул губами, что меня мутит, мутит, и не дай мне бог умереть, не рассмеявшись…»
Джумбер и подле машины повторил приставшее к нему: «Сейчас, моя Мака, сейчас», и, открывая дверцу, не отпустил ее локтя до тех пор, пока она не села, словно она все еще могла оступиться на крутой, узкой тропе. Потом принялся заменять колесо с осевшей покрышкой.
Мака откинулась назад. Ее ужасно тошнило.
«Выйду, — думала она, — выйду сюда, к обрыву. Но он как раз тут, возится с колесом. Вскочит, бросится на помощь… О-о, какое это отвратительное зрелище — женщина, которую тошнит…»
Сверху, из-за поворота, выехал старый «Москвич» с заспанным, нечесаным парнишкой за рулем.
Джумбер встал у него на пути. Парнишка забрал к обочине, Джумбер — за ним. Раздался хриплый протяжный сигнал, но Джумбер не отходил, словно не слышал, и «Москвич» остановился.
Джумбер наклонился к оконцу.
«От него не отвертишься», — мысленно сказала Мака заспанному владельцу «Москвича».
Тот, разводя руками и ворча что-то под нос, выбрался из кабины, откинул спинку заднего сиденья и вытащил камеру, латанную не реже, чем рубаха чесоточного Тхавадзе.
Вдвоем они приподняли «Победу». Потом слышалось только сопение склонившегося над насосом Тхавадзе.
Когда парнишка опять сел за руль, Мака увидела, как он с улыбкой кивнул Джумберу и, довольный, покатил дальше.
Тхавадзе, вытирая ветошью руки, остановился перед Макой.
Снизу в подъем ехал грузовик с пассажирами в кузове.
«Он хотел что-то сказать, — подумала Мака. — Но уже ходят машины. Я сама пересяду к нему и не отстану — пусть едет как можно быстрее. Меня уже не тошнит, и смеяться не хочется, хочу только, чтоб он ехал как можно быстрее…»
Через минуту светло-коричневая «Победа» мчалась по извилистому мокрому шоссе, как сорвавшийся с горы камень, и перед глазами Маки белые бетонные столбики слились, связались и запетляли, словно длинная белая веревка, которую раскачивают с обоих концов.
«Ничего не хочу на свете — только это!.. Только мчаться вот так!..»
— Скорее, Джумбер! Ты же знаешь, как я опоздала… Скорее! — твердила Мака, но бьющий в окна ветер срывал слова у нее с губ. Тхавадзе, наверное, даже не слышал ее. Маку кидало вперед, назад, прижимало к сиденью, ударяло об дверцу, — она не помнила никем она была, ни кто она есть, куда едет, к кому спешит. Она видела только белую веревку, протянутую слева на месте бетонных столбов; машина иногда настолько приближалась к ней, что казалось, вот-вот переедет.
«Мы должны проехать по ней…»
— Господи, неужели нельзя быстрее!
Сворачивала машина, визжали колеса, свистел ветер; стоило впереди появиться попутной, как они тут же настигали ее и обгоняли, и при этом белой веревки можно было коснуться рукой. Кто-то упрямо раскачивал ее, кому-то очень нравилось это развлечение, и он подкидывал веревку к самым колесам, но не хотел, чтобы машина порвала ее, и одергивал в последнее мгновение.
Мака наклонилась к Джумберу, положила голову ему на плечо.
— Быстрее, милый! Быстрее!
Тхавадзе оглянулся, и тут же что-то стукнуло сзади, машина замедлила ход, белая веревка изорвалась на звенья, все мельче, мельче. Машина стала.