— Ишь разыгрались! — с добродушным любопытством вытягивая шею, замечал кто-нибудь.
И опять в зарослях звенел смех и слышался мужской гогот.
Бывало, какой-нибудь паренек проведет рукой по жидким еще усам и споет частушку о девушке, которая тянется за початком, и вгонит ее в краску. Но девушка отломит початок, кинет его в кучу и, не оглядываясь, ответит парню такой же бедовой частушкой. И тогда он зальется краской до ушей. И пойдет по кукурузным полям прысканье и шушуканье.
Парень подхватит наполненную корзину и, крякнув под ее тяжестью, смелее ответит девушке, девушку поддержит бойкая подружка, а парня его дружок, и целыми днями не прекращаются в кукурузной чаще проделки, шутки и смех.
Звучат песни, а арбы незаметно, исподволь наполняются отборными золотистыми початками. И никто не замечает усталости и не спешит домой; все задерживаются в поле допоздна, а потом идут к селу группами, с песнями, шутками, частушками. Со скрипом трогаются тяжело нагруженные арбы, и в небо выкатывается полная, румяная луна.
Какой-то юноша отстал от товарищей и клянется девушке в любви, призывая в свидетели луну и мерцающие в вышине звезды…
Так было в прошлом году и в позапрошлом.
А сегодня словно никто никогда и не пел, не смеялся и не балагурил.
Обламывают початки и кидают их в кучу, обламывают и кидают молча.
У арбы работаем Гоча, Тухия и я. Наполним плетенку до половины и с трудом волочим ее к арбе. Там я влезаю на колесо арбы, а Гоча и Тухия поднимают плетенку. Она тяжелая, мотает ребят, кидает на арбу; я прихожу на помощь, тяну изо всех сил. Наконец плетенка опрокинута и початки, шурша, сыплются в арбу. После каждой корзины мы нетерпеливо заглядываем за обтянутые полотнищем грядки: много ли еще таскать.
Тухия раньше всех теряет терпение.
— Скоро половина, что ли? — спрашивает он.
— Где там!
— Рано заскучал.
Снова, кряхтя, подтаскиваем корзину, и едва успеваем опрокинуть ее, как Тухия опять тянется заглянуть.
— Ну что?
— И не спрашивай.
— Дна и то не закрыли.
— Много еще таскать?
— По полкорзины таскаем. Таких и тридцати не хватит.
— Мамочки! — ужасается Тухия.
До обеда мы едва успеваем нагрузить одну арбу, и я гоню быков к ссыпному пункту.
Черный бык хромает, но я стегаю его плетью, и он, сопя и укоризненно мотая головой, тянет ярмо.
Со склада я захожу домой, хватаю мчади, испеченный из муки нового урожая, положив на него вареной свекольной ботвы, спешу за порожней арбой: до вечера надо нагрузить хотя бы еще одну арбу.
Початки уже собраны в кучи. Мы накладываем их в корзины, подтаскиваем к арбе и ссыпаем. Потом переходим к следующей куче. Я вскакиваю на колесо арбы, ребята с грехом пополам подают мне корзину, и Тухия начинает:
— Много еще?
— Все впереди.
Иногда откуда-то появляется Эзика, помогает поднять корзину.
— Тяжелая, вред ей в корень! — кряхтит он и, путаясь ногами в высокой, по колено, траве, спотыкаясь, ворчит. — Попробуй распаши ее теперь, треклятую, на будущий год!
Старики и женщины продолжают обламывать початки, но почти никого не видно, разве что мелькнет чья-то косынка или вспыхнет рубашка в желтеющей зелени. И ни звука. Только нескончаемый треск да шелест, словно ветер шастает по кукурузным полям и заламывает высохшие листья.
Несколько стариков серпами срезают обобранные стебли, расчищают дорогу для арбы.
Солнце склонилось к закату.
Тухия изнемог и улизнул от нас.
Теперь мы засыпаем корзину только на одну треть, но и это не помогает. Мы как-то сразу выбились из сил. А арба все еще не нагружена.
Выкатилась огромная луна.
Мы опять беремся за корзину — нельзя же оставлять в поле снятые початки!
Накидываем треть корзины, и я говорю:
— Хватит, больше не осилим.
— Давай и эти! — Гоча подбирает последние початки из кучи.
Корзина сразу тяжелеет. Мы еле доволакиваем ее до арбы.
— Хоть засыплем по частям.
— Давай уж как-нибудь сразу, — не соглашается Гоча.
— Хорошо бы, да пупок развяжется.
Мне и самому лень отсыпать половину. Хватаемся за корзину, но не можем поднять ее даже до колен.
Я злюсь, кричу:
— Ну-у! Поднимай!
— Сам поднимай!
— Я поднимаю!
— И я поднимаю.
— Говорил я — давай по частям.
— Ну и сыпал бы… хоть по одной…