Так прожили мы третье лето.
Из своих старых тетрадей я вырвал чистые листы бумаги и сшил тетрадь для брата. Первого сентября мы проводили Зазу в школу.
Сестренке исполнилось два с половиной года, когда она встала на слабенькие ножки. Первые слова, которые она сказала, были: «Господи, господи!», потом «баба» и «мама». Теперь она играла одна и никого к себе не подпускала: укутывала своих тряпичных кукол в пестрые лоскутки, целовала их, баюкала и укладывала спать, кормила лепешками из глины, которые сама месила худенькими пальцами и пекла на круглых камешках.
Не дай бог, если Заза вздумает подойти к ней в это время. Она сердится, кричит, жалуется, что Заза стащил лепешки и ее детям не хватит.
— Ну и жадюга ты, Татия! — листая новую тетрадь, поддразнивал ее брат. — Прямо обжора.
А Татия в ответ:
— А ты сыр таскаешь!
Я не верю своим ушам.
— Что она сказала?
Глаза у Зазы наливаются слезами:
— Что ты сказала? — кричит он. — Да я прибью тебя за это!
— Вор, вор! Ты сыр таскаешь, вор! — упрямо повторяет Татия. Только Заза встает из-за стола, она, взвизгнув, ковыляет к бабушке. Но Заза успевает дать ей подзатыльник.
— Воришка, воришка! — верещит Татия и, не удержавшись на слабеньких ножках, шлепается на пол.
— Изувечил ребенка, изверг! — вступает бабушка. — Изувечил, чтоб тебя разорвало! В кого такие уродились.
— Заза! — вмешиваюсь я.
— Я убью ее! — ревет Заза. — Убью!..
— Заза!
— Уродина безногая!
— Замолчи, тебе говорят!
Я даю ему пинка под зад. Он увертывается, огрызается:
— Теперь ты еще пристал…
— Не трогай маленькую!
— А чего она обзывает!.. — Он не может удержать слез. — Недотрога какая!..
— Не замолчишь? Вот тебе! Вот тебе! — Я колочу его по макушке согнутым пальцем. — Сейчас же замолчи, тебе говорю! Заткнись!
— Ой-о-ой!.. У-у-у!
— Прибью! — распаляясь, ору я и, схватив его за плечо, больно стукаю об стенку.
На шум вбегает мать, ходившая к соседям, и, не разбираясь, набрасывается на меня с проклятиями.
— Чтоб ты околел раньше срока, нет на тебя погибели, разбойник окаянный! Зачем только такого на свет родила! — Взглянув на ревущего Зазу, она еще злее обрушивается на меня.
На крики и шум прибегает соседка, набиравшая воды из колодца. Собаки на улице поднимают лай.
Не в силах больше оставаться дома, я ухожу, ухожу, не оглядываясь, в ночь, одинокий, неприкаянный, никому не нужный. Долго брожу я по деревенским проселкам. Мне никуда не хочется идти, я никого не хочу видеть, не любимый никем и противный даже самому себе.
И вдруг мне навстречу попадается Гогона. И Гогона не нужна мне теперь, но она не пускает меня, усаживает рядом с собой на большой камень у калитки, и я начинаю рассказывать ей, что меня никто не любит, и я никого не люблю, и как можно любить моего брата, или сестру, или мою маму, которая только проклинает меня и хочет, чтобы я скорее умер… А папа… Папы, наверное, уже нет в живых, иначе он дал бы знать о себе, прислал бы письмо, пусть даже без обратного адреса.
Гогона слушает внимательно. Гоча никогда не выслушивает меня до конца — оборвет да еще дураком назовет. Гогона слушает, слушает, и ей не странно, что у меня так горько на душе.
Кто-то идет мимо. Но мы сидим так тихо, что прохожий не замечает нас… И я опять рассказываю…
Гогона слушает. Поздно взошедшая луна застает нас все на том же месте; Гогона все слушает. Потом она уговаривает меня пойти домой и лечь спать.
— Куда я пойду? У меня нет дома.
— Хочешь, пойдем к нам.
— Зачем к вам?.. — Я в тоске машу рукой и собираюсь уходить. Но иду я не к дому, а в обратную сторону — к околице.
— Гогита, куда ты? — тянет меня за рукав Гогона. — Лучше посидим еще.
— Чего уж там… Пойду. И ты ступай. Спи…
— Ничего. Еще рано.
— Да у меня дело есть; надо к Тухии зайти.
— Что ты, Гогита! Тухия небось уже третьи сны видит.
Я смотрю на луну, она всползла на макушку дерева.
Мы все стоим. Стоим и не уходим.
Где-то кричит петух, на его крик отзывается другой.
Гогона не выпускает моей руки.
— Давай я провожу тебя до дому, — тихо говорит она.
— А сама одна вернешься?
— Потом ты меня проводишь.
— А потом?
— Потом я тебя.
— А потом?
— Потом ты…
— А потом? — повторяю я, и мне делается смешно, в самом деле смешно. — Ладно, проводи.
— Я правда тебя провожу… Не веришь?