…И она идет рядом.
Мы идем медленно, очень медленно. До моего дома идти минуты две, не больше, он рядом, мой дом.
…И мы возвращаемся назад. Но до дома Гогоны еще ближе.
— Проводить тебя?
— А потом?
— Потом ты меня проводишь.
Мне опять делается смешно, и я соглашаюсь.
На этот раз мы идем еще медленнее. Но до моего дома совсем близко. До дома Гогоны еще ближе.
— Гогита!
— Да!
— Теперь иди домой!
— Так и быть, пойду… А ты?
— И я пойду.
— Вот и ладно…
— Хочешь, я еще раз провожу тебя?
— Не надо, иди, а завтра опять увидимся.
— Конечно.
Я стою и жду, когда она войдет во двор. Она останавливается у перелаза и спрашивает меня:
— Что ж ты не уходишь?
— Пойду, куда торопиться?..
На этот раз до моего дома гораздо дальше.
Какое-то время я раздумываю, куда идти. Потом, если ночь не очень холодная, забираюсь на арбу, а если свежо, влезаю в стог сена и долго-долго не могу уснуть. Я устал, глаза горят, но сон бежит от меня, и я думаю о Гогоне.
Глава двадцать седьмая
НЕНАСТНЫЕ ТУЧИ
С утра мужчины и женщины пошли в поле убирать кукурузную солому. Я предложил сначала сгрести всю срезанную кукурузу и свезти ее на арбе в одно место, но Эзика отсоветовал.
— Увяжем стебли в снопы, будь они неладны. А вечером сразу сложим, наскирдуем разом, никуда они не денутся.
Однако с утра ветер высушил кукурузные стебли, и вязать их было трудно: чуть затянешь свясло, они ломаются, крошатся.
Вечером Эзика отдумал скирдовать кукурузу; да и без него было ясно, что пересохшие стебли нельзя утаптывать — они искрошатся в пыль. Судя по закату, дождя как будто не предвиделось: солнце было обычного, красновато-желтого цвета, не такое, как перед непогодой, когда оно полыхает алым пламенем, окрашивая весь горизонт в цвет перезревшего кизила.
Но к ночи все переменилось. С запада поползли черные тучи и не было им конца и краю. Кромешная тьма опустилась на землю, не оставалось сомнений — будет дождь, и скоро.
Я вышел во двор, задрал голову, со страхом ожидая первых капель.
— Серапион! Эй, Серапион! — донесся до меня голос Эзики.
— Ну!.. Чего там? — отозвался Серапион.
— Несите фонари, коптилки скорее! Ливень надвигается, пропадем совсем. Гоча, беги в поле! Живее, живее… Шевелись!
Я бросился в дом, схватил зажженную коптилку, плеснул керосину в аробную плошку и, пока Эзика доковылял до нашего двора, уже стоял у калитки, готовый бежать в поле.
— Скорее, Гогита, скорее… А где мать?
— Мама?
— Все выходите, все! А ты шуруй сейчас же, ничего не подстилай и кольев не вбивай, прямо на земле скирдуй и утаптывай.
Я понесся по проселку.
— Ивдити! — звал Эзика мою мать. — Эй, Гогита! — кричал он мне вдогонку. — Зайди к Пати, захвати ее с собой, чтоб одна в поле не ходила, дура трусливая.
— Ладно, ладно, — крикнул я, не оборачиваясь, и мигом очутился перед калиткой Гочи.
— Гогона!
— Чего орешь? — отозвался Гоча. Я смутился: может, Гочу задело, что я позвал не его, а Гогону.
— В поле не идешь? — спросил я.
— Иду, иду. Не волнуйся.
В другое время я не заметил бы тона Гочи, схватил бы Гогону за руку и побежал. Но теперь мне почему-то стало неловко. Что подумает Гоча? Что я торчу у калитки, дожидаясь Гогоны? Сбегаю-ка я к Эзике: пока Пати соберется, Гоча с Гогоной меня нагонят. Сразу видно будет — жду, дескать, Пати, а не Гогону.
Я миновал двор Серапиона и вижу: у ворот Эзики огонек мигает.
— Пати, ты? — крикнул я.
— Я.
— Что фонарь горит? Или керосин некуда девать?
— Где уж там!
— Погаси, и так еле чадит.
— Я бы погасила, да темно очень…
— Не бойся, — сказал я и сам прикрутил фитиль в коптилке.
— Пошли? — спросила Пати, когда огонек у нее в руке истаял и погас.
— Го… Гочу подождем, — запнувшись, проговорил я, но в это время холодные капли дождя упали мне за ворот. — Дождь пошел! — вырвалось у меня.
— Идем, чего еще ждать?
— Пошли! — Я сжал в руках аробный светильник и зашагал быстро.
— Гогита! — встревоженно позвала Пати.
— Иди за мной, не бойся.
— Ой, как темно!
— Тут ровно, не споткнешься. Скорее, Пати, скорее!
Она старалась не отставать, но то и дело спотыкалась, а я все торопил:
— Дай коптилку! — Я протянул руку. — Без нее быстрее пойдешь.
— Нет, нет, не надо.
Руки у Пати горячие.
Где-то далеко ухал филин.
— Гогита!