Отец подошел к другому быку и погладил его по шее. Черный бык прошлой осенью натер шею, и с тех пор отец каждый раз смотрел, не болит ли у него шея. И от дождя берег. Как-то весной, возвращаясь с пахоты, они попали под ливень. Отец снял с себя пиджак и укутал шею быка, а сам промок до нитки.
Потом стал осматривать у быка заднюю ногу.
— Ну что, опять обломал копыто? Никак не отрастишь, бедняга, чтоб толком подкову закрепить. А я-то сегодня собирался сводить тебя к кузнецу… Гогита! — позвал он.
Я отбежал назад к дому и лишь оттуда откликнулся.
— Поди-ка сюда!
Он протянул мне коптилку, а сам опустился на корточки около быка.
— Сынок… — сказал он и снизу вверх поглядел на меня.
Я удивился. Раньше он всегда звал меня по имени. Было странно, что он так меня называет.
— Сынок, — повторил он, — к этому быку подходи спереди, а то он и лягнуть может. И вот еще что: когда будешь его подковывать, скажи кузнецу, чтобы гвозди вбивал только по краям копыт. У него копыто обломано и, если вбивать в середину, можно ногу испортить. Зато к Гвинии не вздумай заходить спереди (мы подошли к другому быку) — сперва попроси кого-нибудь привязать за рога покороче. И арбу без особой нужды не давай никому. Вдруг впрягут больного быка, наши и заразятся. А плуг… — Видно, он заметил мою растерянность. — Тебе тринадцатый пошел, верно?
— Да…
Он покачал головой:
— Ты ведь ничего еще не умеешь… только чижа гонять.
Глава четвертая
В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ
На следующий день вся деревня собралась у конторы колхоза. Я никогда не видел столько народа и не слышал такой тишины. Разве только изредка кто-нибудь из мужчин, подвыпивший с горя, выругается в сердцах и проклянет кого-то.
Отец стоял во дворе правления, прислонясь к воротам заплечной сумкой, которую мама наскоро сшила ему из синей бязи. В сумке лежали кукурузные лепешки, выпеченные в каштановых листьях, хачапури[3] и вареная курица. Еще мама положила туда несколько стручков красного перца — отец любил острое.
Вот и все, что взял он с собой в тот далекий путь, откуда уже не вернулся.
В углу двора, вокруг разостланной прямо на траве скатерти сидели наши парни и разливали вино по стаканам. Пили глазным образом молодые ребята: Дато, высокий чубатый парень с густыми бровями и взглядом исподлобья; Сосика, первый борец в нашем селе; Коция, бригадир полеводческой бригады, прозванный еще «собачьей башкой» за то, что до рассвета обегал свою бригаду и поднимал всех на работу. Был тут поджарый и смуглый Симоника, и комсомольский секретарь Ушанги Чхаидзе, и еще много, много других. Они наливали в стаканы вино, приглашали всех, кто проходил мимо, выпить вместе с ними и пили.
Большинство из них не вернулись домой, и, видит бог, не много вина они выпили за свою жизнь…
Я слонялся из угла в угол, не зная, с кем заговорить и о чем.
Одним было не до меня, другие не снисходили до разговоров со мной — ведь я был еще мальчишкой.
— Береги себя! — слышал я то из одной, то из другой группки. — Ты так беспокойно спишь, то и дело скидываешь одеяло. В прошлом году простудился, помнишь? Береги себя, родной!
— Обязательно, мама! Не волнуйся!
У угла дома, совершенно закрывая собой Пати, стоял Амиран. Он избегал беспомощных, испуганных глаз Пати и молча смотрел вдаль, на вершину горы.
Со склада, надсадно подвывая мотором, поднялся в гору грузовик и подкатил к воротам.
— На машине поедут? — спросил кто-то.
— Да, и машина туда же идет вместе с шофером…
— И председатель уходит…