По телу у меня поползли мурашки. Мне стало страшно. Я прижался к маме и заплакал. Гремела песня, а я плакал навзрыд… Да разве я один? Плакала мама, плакали Гоча и Гогона, плакали Гига, сын кузнеца, и старуха, уцепившаяся за борт машины, и старый Тевдоре. И только одна несчастная Элпите не плакала, с удивлением и испугом смотрела она то на поющего сына, то на плачущих людей.
Машина тронулась.
Раскаты песни стали громче. Они заглушили шум мотора.
Я видел, как отец на прощание махал рукой. От песни он раскраснелся, жилы на шее вздулись, напряглись; он словно не пел, а звал кого-то, торопливо, не переводя дыхания…
Машина подпрыгнула на повороте, и обращенное к нам лицо и высоко поднятая рука отца скрылись за акацией, росшей у самой околицы.
Глава пятая
КЛЕМЕНТИЙ ЦЕТЕРАДЗЕ
Так рано я не просыпался никогда. В комнате был полумрак. В окно заглядывали ветви груши, предрассветный ветер слегка покачивал их. Куры, хлопая крыльями, с бестолковым кудахтаньем слетали с насестов. Я закрыл глаза, и в голове замелькали обрывки мыслей — о курах, о ветках груши, о войне, о подковах, о кузнеце. Но потом, опять открыв глаза, я понял, что не думал ни о чем. Над изголовьем повис на паутине паук. Он висел без движения, как будто спал. Теперь я стал думать о пауке, как он плетет свою паутину в человеческом жилье, на заборах, на деревьях, на виноградных кольях. Утренняя роса бусинками нанизана на паутинки и, только воздух колыхнет ее, переливается разноцветными красками…
У меня в ногах шевельнулся спящий Заза, и мысли мои перенеслись на него.
Стало светлее.
«Пора вставать», — подумал я и поднялся.
Вышел во двор, огляделся.
«С чего же начинать?»
— Чтоб вас холера забрала! Чтоб вас волки задрали! — услышал я голос матери. Голос доносился со стороны хлева.
«Отвести быка подковать», — вспомнил я поручение отца, но тут же мне представился долговязый кузнец с широко открытым ртом, громко певший песню вместе со всеми, кто стоял в кузове отъезжавшей машины. И последние слова отца: «Вы сами знаете…» А я совсем не знал, с чего начинать. Может быть, Гоча знал; но теперь я сомневался и в том, знает ли что-нибудь Гоча.
«Наколю дров!» Я рванулся на веранду, выдернул воткнутый в стену колун и подошел к кучке дров. Взял толстое полено, прислонил к колоде и ударил по нему топором. Из хлева вышла мама с кувшином молока в руке и пристально посмотрела на меня.
— Ты что делаешь? — спросила она холодно.
Я опустил высоко занесенный колун.
— Дрова колю!
— Черта ли дрова колоть летом! Молоко и на хворосте можно вскипятить.
— Конечно. Можно и на хворосте, — согласился я, но она уже скрылась в кухне.
Я бросил колун и пошел к воротам. Они были заперты крепко, но я все же несколько раз подергал их.
«Надо скотину в поле выгнать», — вспомнил я и направился к загону.
Телка тыкалась мордой в уже пустое вымя коровы. Я оттащил ее и привязал, корове намотал на рога веревку. Потом стал наматывать веревку на рога черного быка. Гвиния мрачно поглядывал в мою сторону, сопел и сердито мотал головой. Отец всегда выпускал его первым, задавал ему корм раньше других, и теперь быку явно хотелось боднуть меня. Я вышел из загона, просунул руку через загородку и отвязал его. Почуяв свободу, он боднул головой воздух, но нас разделяла загородка, и бык вышел через плетеные двери прямо на улицу. Я побежал за ним.
Не прошли мы еще вдоль изгороди нашего двора, как я увидел Клементия Цетерадзе. Он шел навстречу, приволакивая вывихнутую в бедре левую ногу, но вдруг остановился посреди дороги, твердо уперся в нее здоровой ногой и уставился на Гвинию. Бык обошел его стороной. Клементий пропустил его, быстро нагнулся, схватил конец веревки, волочившейся по земле, и с силой дернул, да не так-то легко свернуть с дороги быка с крепкой шеей. Я подумал, что он хочет намотать веревку на рога, чтобы она не трепалась по дороге, и крикнул:
— Пусть болтается, не беспокойтесь!
Клементий выставил здоровую ногу вперед и сильнее потянул веревку. Бык повернул голову.
— Дядя Клементий, не надо накручивать на рога. Мне потом трудно будет размотать, Гвиния к себе не подпустит.
— Не подпустит… — повторил за мной Клементий. — Ишь строптивый какой!..