На фоне черного неба, усеянного бесчисленными звездами, белоснежная сестра Земли была сказочно прекрасна.
Я прильнул к своему окну, не в силах оторваться от этой картины, и без конца фотографировал ее на цветную пленку.
Забыл раньше упомянуть, что на корабле устроены специальные окна, стекла которых, сделанные из особого сорта горного кварца, не мешают производить съемки объектов, находящихся снаружи. Эти окна меньше других имеющихся на корабле и предоставлены в полное мое распоряжение. Пайчадзе их называет “окнами ТАСС”.
В семь часов утра 15 сентября Камов предложил нам надеть шлемы, которые были уже приготовлены заранее, а затем включил двигатели, предназначенные для торможения корабля.
Раздался знакомый гул, но не такой громкий, как в первый раз.
Сквозь окна проник отблеск пламени.
Мы все, находившиеся до сих пор в самых разнообразных положениях, опустились на переднюю стенку которая стала нашим полом. Возникшая сила тяжести сразу определила, где верх, а где низ. Полет корабля получил определенное направление — вниз, на Венеру которая очутилась у нас под ногами.
Почувствовать опять свой нормальный вес было приятно, но, как и говорил Камов, движения были скованны и тело казалось очень тяжелым. Семидесятидневная привычка к полной невесомости давала о себе знать.
Я перешел к другому окну и устроился около него лежа. Пайчадзе и Белопольский, уже больше суток не покидавшие обсерватории, не отходили от астрономических приборов, поглощенные работой. Их окно было в несколько раз больше моего, и они могли наблюдать за приближающейся планетой, не отрываясь от дела.
Камов находился у пульта управления. На этом посту ему предстояло пробыть долгие часы. Он прильнул глазом к окуляру перископа, положив руки на рукоятки.
Я незаметно сфотографировал его.
Венера, диск которой увеличился за это время до размеров раз в десять больше полной Луны, находилась прямо под нами, и корабль падал на нее с высоты сорока тысяч шестисот километров с чудовищной скоростью двадцати восьми километров в секунду. Тормозящая работа двигателей медленно, но неуклонно уменьшала эту скорость.
Если бы не было торможения, то мы врезались бы в атмосферу планеты меньше чем через двадцать минут и сгорели бы как метеор, так как притяжение Венеры еще увеличило бы скорость корабля. Могучая сила наших двигателей, преодолевая тяготение планеты, равномерно снижала скорость на десять метров в секунду.
Спуск продолжался сорок семь минут, и все это время я отходил от своего окна только для того, чтобы проверить работу автоматических киноаппаратов, снимавших приближавшуюся планету, и сменить пленку.
Четыре фотоаппарата находились под рукой, так же как и большое количество негативных материалов. Все это было заготовлено заранее, потому что сообщение обсерватории с другими помещениями корабля было сильно затруднено. Дверь оказалась сейчас на “потолке”, и к ней вела прикрепленная несколько часов тому назад легкая алюминиевая лестница. Чтобы добраться до моей лаборатории, расположенной в средней части корабля, пришлось бы взбираться на высоту четырехэтажного дома; это было и долго и утомительно. Мы заблаговременно приняли все меры, стараясь как можно меньше бывать в лаборатории и обсерватории, пока корабль не покинет планету и не выйдет снова в ставшую уже привычной невесомость. Планета приближалась.
Через двадцать минут скорость корабля уменьшилась до шестнадцати с половиной километров в секунду, и мы приблизились на расстояние в четырнадцать тысяч километров.
Венера закрывала собой почти весь видимый горизонт. С этого близкого расстояния она не казалась такой ослепительно белой. Отчетливо виднелись тени между отдельными массивами облаков. Я внимательно искал в сильный бинокль хоть какого-нибудь разрыва в этой клубящейся массе, но не находил ни одного. Толща облаков была, по-видимому, очень значительна.
“Неужели, — думал я, — опасения Камова оправдаются и облака простираются до самой поверхности планеты? Как будет обидно, если мы ничего не увидим! А что можем мы вообще увидеть? Белопольский говорил, что ученые предполагают на Венере только океаны и заболоченные пространства суши. Теперь выяснилось, что почти наверное имеется растительность. Быть может проникнув под облачный слой, мы увидим цветущую жизнью обитаемую страну, увидим обширные города, возделанные поля, корабли в океане. Что предстанет нашим глазам через несколько минут?”
Я сильно волновался. Такое же состояние испытывали и мои товарищи. Даже всегда невозмутимый Камов признался мне впоследствии, что и у него мелькали такие же мысли, как у меня. Впервые за всю историю человечества люди готовились проникнуть в тайну другого мира. Правда, они посетили Луну, но заранее знали, что это лишенный жизни, мертвый мир, а здесь все было загадкой. Луна — маленький, хорошо изученный спутник Земли, а Венера — большая таинственная планета, почти равная нашей по своим размерам. Прошло еще пятнадцать минут, и расстояние, или вернее было бы сказать, высота, стало около пяти тысяч километров. Скорость корабля упала до семи с половиной километров в секунду и продолжала неуклонно снижаться.
Еще через десять минут корабль был уже так близко, что я не мог охватить глазом всю поверхность облачного покрова.
В этот момент Камов нарушил молчание, которое за все время спуска ни разу не прерывалось:
— Константин Евгеньевич, определите расстояние до верхнего слоя облаков.
— Сто шестьдесят пять километров, — почти сразу же ответил Белопольский.
— По радиопрожектору расстояние до поверхности планеты сто семьдесят семь километров, — сказал Камов. — Значит, верхняя граница облачного покрова находится на высоте двенадцати-тринадцати километров.
Наступила решительная минута. Скорость корабля настолько уменьшилась, что расстояние в сто шестьдесят километров, которое мы так недавно пролетали за пять с половиной секунд, было достаточно для маневрирования.
Камов нажал кнопку. И мне было видно из моего окна, как из борта корабля медленно выдвинулось широкое крыло. Такое же крыло появилось и с другой стороны.
Еще несколько мгновений, и облачный покров планеты сомкнулся вокруг нас. Мы очутились в густом тумане. Я ясно расслышал, как двигатели на мгновение смолкли и затем опять заработали, но уже гораздо тише. Торможение прекратилось, сменившись поступательным движением.
Космический корабль, превратившийся в реактивный самолет, погружался в облака все глубже и глубже.
Белопольский покинул свое место и встал у пульта. Камов не отрывался от перископа, и Константин Евгеньевич стал громко отсчитывать высоту полета по показаниям радиопрожектора:
— Девять километров!.. Восемь с половиной!.. Восемь!.. Семь с половиной!
Густой молочный туман был все так же плотен.
— Семь!.. Шесть с половиной!.. Шесть! Мое сердце бешено билось. Шесть километров отделяло нас от поверхности другой планеты, на которую еще ни разу не удавалось взглянуть ни одному человеку. Кончатся ли когда-нибудь эти проклятые облака?!
— Пять с половиной!.. Пять!..
Я почувствовал, что корабль изменил направление.
Из вертикального его полет превратился почти в горизонтальный.
— Бесконечность! — сказал Белопольский.
Значит, впереди нас не было высоких гор.
— Поверните прожектор к Венере, — сказал Камов.
Я на его месте невольно сказал бы “к Земле”, но этот человек был не способен на такую ошибку. Он, по-моему, сохранял полное хладнокровие.
— Четыре, — сказал Белопольский. Три с половиной!.. Три!
Как раз в этот момент раздался звонок киноаппарата, — кончалась пленка. Вскочить на ноги, сменить ленту было делом минуты, но я пропустил момент, когда мы вынырнули из облаков.
Белопольский только что сказал: “Полтора!”, когда Камов повернул голову и негромко произнес:
— Венера!
Я бросился к окну, Белопольский — к другому.