Вот что должно было произойти. А в реальности я пошатываясь бреду домой, а алкоголь, ярость и фрустрация борются за право владеть моим мозгом. Более жестокие сценарии включают использование куска арматуры, который лежит на тротуаре и так и просится в руки. В не столь привлекательной, подвергшейся цензуре версии я резко и язвительно высказываю ему все, что думаю, мы сходимся лицом к лицу, и он, струсив, поворачивается и убегает прочь.
Во всех вариантах я покидаю сцену, сохранив хотя бы видимость не задетой гордости. Ни в одном из них я не поступаю так, как сейчас, — не тащусь по дороге через микрорайон, едва не плача от злости и стыда.
Я сворачиваю за угол и тянусь к ближайшему дереву за листом. Оступаюсь, теряю равновесие и чуть было не падаю, но все же срываю с ветки листик. Он маленький и тонкий, поэтому, когда я пытаюсь вытереть сгусток слизи с плеча, рвется под моим пальцем. Позыв к рвоте сотрясает мое тело. Я отшвыриваю «дипломат», хватаю горсть крошечных, хилых листочков и с остервенением тру запачканное пальто, крепко зажмурив глаза, хочу спастись от сокрушительного унижения, взглядов проезжающих водителей, назойливой мысли о том, что бы было, если бы меня сейчас увидел мой отец…
В конечном счете я оставляю дерево в покое и, хотя мне противно прикасаться к чему-нибудь той рукой, которой я вытирал сопли этого типа, беру «дипломат». Я трясу головой, пытаясь избавиться от переполняющего меня стыда. Затем шагаю домой, где, как говорит мой одурманенный мозг, Сэм окружит меня заботой и состраданием.
— О Господи! — Сэм садится в постели и включает прикроватную лампу. Комнату заливает свет. Я стою перед ней и раскачиваюсь взад-вперед, пытаясь что-то сказать; мои губы двигаются, но не слышно ни слова. Я затрачиваю столько труда, и все впустую. Жалкое, жалкое состояние.
— О Боже! — Сэм прижимает руку ко рту. Ее глаза наполнены слезами, потому что все в моем облике говорит о том, что я наплевал на ее предупреждение, буквально подтер им задницу. Сквозь пелену затуманенного сознания пробивается вопрос: разве я не знал, что меня ожидает? Что еще могло ждать?
Она наклоняется и одним резким сердитым движением хватает халат.
— Сэм, — выдавливаю я наконец. Я хочу рассказать ей об унизительном происшествии. Я хочу рассказать ей обо всем, чтобы она мне посочувствовала, как будто бы случившееся может служить оправданием.
Но она проносится мимо меня к двери в спальню, на ходу одеваясь.
— Господи, что ты наделал? — спрашивает Сэм, резко обернувшись в дверном проеме и глядя мне в глаза. — После всего того, о чем мы говорили вчера!.. Ты только погляди на себя!
Она срывается на крик. Я смутно надеюсь, что пожилая дама в квартире над нами ничего не услышит.
— Сэм, послушай…
Она не слушает. Она поворачивается и выходит со словами:
— Спи в другой комнате! Забирай свои манатки и убирайся из спальни!
Словно она не может находиться со мной рядом, словно пребывание в одной комнате со мной для нее хуже горчичного газа.
Внутри меня что-то закипает. Гнев. В голове — смутные мысли: «Ни в какой другой комнате я спать не буду, это и моя кровать, буду спать, где захочу». А еще: «Ну почему, почему она не слушает меня?»
— Сэм, пожалуйста… — начинаю я в третий раз.
Сэм уже в коридоре и не знает, как поступить дальше. Она до предела разъярена моим предательством.
— Ты же обещал! Ты обещал, что обратишься за помощью! Где ты был?
— Сэм, я пшел… то есть я пошел туда, но…
— Что? Что «но»? Неужели до тебя не доходит? Знаешь, что ты наделал? Знаешь, что ты сейчас натворил?
Ну почему она меня не слушает?
— Сэм, пожалуйста… — Я делаю шаг вперед, к дверям спальни.
— Нет! — Она отодвигается, будто страшась, что я к ней приближусь. — Не подходи ко мне! Не смей ко мне прикасаться!
Я что, заразный?
— Я правда туда ходил. Просто…
— Ты неподражаем, — перебивает она. — Посмотри, в каком ты состоянии. Взгляни на себя, Крис. ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ НА СЕБЯ!
Черт побери, почему она не слушает!
Кипящий внутри меня гнев внезапно вырывается наружу, я иду к Сэм, широко раскинув руки, хочу ее обнять. Нет, не обнять — схватить и заставить выслушать все, что мне необходимо ей сказать. Но она кричит: «Убирайся!», увернувшись, бежит в ванную и запирается там, прежде чем я успеваю ее остановить. Захлопнутая перед самым носом дверь заводит меня еще больше, и я ломлюсь в нее. Мне абсолютно наплевать, услышит ли что-нибудь старая сука сверху. Из-за двери доносится плач Сэм — приглушенный подвывающий звук, который или остужает гнев, или, наоборот, распаляет. Догадайтесь, как я на него реагирую?
— Открой эту долбаную дверь! Я не могу так разговаривать! Немедленно открой чертову дверь!
— Уходи, — говорит Сэм. — Иди и проспись, иди и проспись, иди и проспись, — монотонно, как мантру, повторяет она, а потом ее тоже охватывает ярость, словно ей становится противно от собственной попытки сохранить спокойствие, и Сэм орет: — МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ!
И это решает дело.
Я делаю шаг назад и с размаху ударяю дверь ногой. Бум!
Она должна распахнуться настежь, как обычно происходит в фильмах, однако она не поддается. Слышен громкий треск, но дверь остается закрытой.
— УБИРАЙСЯ! — визжит Сэм со смешанным чувством страха и злости.
Но я уже не могу остановиться и еще раз пинаю дверь, потом еще, до тех пор, пока не добиваюсь своего. Я вижу Сэм — она сжалась на унитазе, прикрыв голову руками, как будто ждет взрыва бомбы.
Только бомба не взрывается. Весь мой раж ушел на то, чтобы вышибить дверь, и сейчас я просто стою в проеме и пытаюсь осмыслить случившееся. Глаза у Сэм заплаканы, лицо покраснело, а голос полон душевной боли, когда она произносит:
— Да ты теперь крутой!
И на нас снисходит спокойствие. Для нее это спокойствие человека, принявшего решение. Человека, который смирился с неизбежным.
— Сэм, прости, — произношу я, понимая, что она права. Где же был такой крутой парень, который вышибает дверь ногой на глазах у испуганной женщины, когда подонок высморкался на его пальто? Где он тогда был? Где?
Я не могу использовать унитаз — на нем сидит Сэм, — поэтому наклоняюсь над ванной, и меня рвет.
Бывает, после тяжелой пьянки ты просыпаешься и чувствуешь себя прекрасно. Вдобавок минут пять или около того кажется, что все в мире замечательно.
Затем тучи обретают форму, память возвращается, и ты сознаешь, что чувствуешь себя препогано.
Я просыпаюсь на диване, и мне требуется несколько минут, чтобы понять, что в этой сцене есть что-то удручающе знакомое. Только рядом нет Сэм. Она ушла. Сэм — человек слова.
Конечно, я знаю, что должен чувствовать. Вначале — печаль, а затем приятное возбуждение. Какое-то время после ее ухода будет нелегко, зато потом я смогу погрузиться в радость новых возможностей. Когда захочу смотреть «Звездные войны». Повесить огромный постер с изображением принцессы Леи в гостиной (из фильма «Возвращение джедая», вы знаете, в каком наряде), и не в рамке, а просто наклеить на стену. Более того, я могу не прятать банки «Стеллы», могу хоть пирамиду из них выстроить, а потом, пьяно рыгнув, разрушить, совсем как Барт Рейнольдc в фильме «Самый длинный ярд». Я могу без опаски поставить видео «Сэнди и студенты» и смотреть его в свое удовольствие, развалившись на диване с банкой пива в одной руке и с сигаретой в другой — особо приятной на вкус сигаретой, потому что рядом не будет никого, кто скажет: «Это уже четвертая за вечер…»
Но, как и все, я читал роман Ника Хорнби «Высокое напряжение», как и всех, меня и раньше бросали женщины (обычно по причине моего пьянства, даже смешно). И я знаю, что в холодной неумолимой реальности жизни возникла огромная дыра. Сейчас, когда я лежу на диване и с ужасающей отчетливостью сознаю, что от меня ушла жена, что этой ночью я ударом ноги выбил дверь в ванную, что я нарушил слово, — сейчас вся эта мальчишеская ерунда меня совсем не привлекает.