– Он артист! – Боров снова оглушительно захохотал и захлопал в ладоши. – Браво, брависсимо! Ви – артист.
– Я солдат!
Боров, к счастью, слушал только себя:
– Артист – корошо! Очень корошо… Вот тоже артист. Музыкант. – Он сказал цыпленку по-немецки: – Сыграй им, Фриц, сыграй, пусть видят, что немецкие солдаты получше их могут.
Цыпленок нехотя вытащил губную гармошку и стал выдувать жалостливую песенку про солдатскую невесту, терпеливо ожидавшую жениха-героя и дождавшуюся дубового гроба с его бренными останками.
Боров дирижировал коротким толстым пальцем, подпевал и вздыхал.
Под писклявые звуки губной гармошки мы въехали в город. Потянулись ряды невзрачных домишек, похожих на сельские. Вдалеке, за кирпичной стеной, виднелись хмурые закопченные корпуса. Над нацеленными в небо стволами заводских труб, словно траурный флаг, колыхалась черная пелена дыма.
Домишки постепенно сменились двух- и трехэтажными зданиями с удлиненными черепичными крышами. Появился трамвай. Вагоны были окрашены в ярко-желтый цвет.
Лейтенант Оттрубаи несколько раз стукнул кулаком в стенку кабины. «Фиат» остановился. Мы выпрыгнули из кузова.
– До свидания, камерады, – помахал нам рукой боров, и в последний раз мы услышали его идиотский смех.
На сдавленной мрачными серыми домами улице было полно военных – венгров и немцев. Мы свернули в ближайший переулок. Лейтенант повел нас кривыми, узкими, невероятно запутанными улочками. Здесь было пусто. Лишь изредка попадались женщины. Из-под пальто и шуб выглядывали брюки. Женщины испуганно жались к стенам домов, пропуская нас, страшных и грязных.
– Скорее, скорее! – торопил лейтенант.
Мы почти бежали.
Наконец, он остановился перед замысловатыми воротами, сделанными из блестящих металлических полосок. За ними виднелся двор, весь в цветочных клумбах, и двухэтажный с большими, высокими окнами особняк, облицованный серым камнем.
– Здесь! – Оттрубаи нажал кнопку звонка. – Господи, сделай так, чтобы он был дома!
В подъезде показался старый толстый человек в черном костюме. Стоячий белый воротничок, охватывавший жирную, в складках шею, указывал на его духовное звание.
– Святой отец! – радостно воскликнул лейтенант Оттрубаи.
– Иду, иду, дети мои.
Пастор, семеня короткими ногами, осторожно нес к воротам свое шарообразное тело. На лице его сияла широкая улыбка.
– Да благословит вас господь, дети мои! Надеюсь, не печаль, а радость привела доблестных защитников родины в скромную обитель слуги господнего.
– Святой отец! Дядя Михай! Неужели вы не узнаете?
Пастор, не снимая с лица улыбки, всмотрелся в лицо лейтенанта и нелепо взмахнул руками.
– Господи! Карой! Каройка, дорогой! Ты жив! Он жив, наш Каройка, благословение господу!
Они кинулись друг другу в объятья. Это была довольно смешная картина. Низенький пастор, беспрестанно восславляя господа, тыкался носом в грязную шинель Оттрубаи, а долговязый лейтенант, на глазах которого выступили слезы, чмокал его в лоснящийся, лысый, покрытый едва приметным, как у младенца, пушком, череп.
Наконец, они оторвались друг от друга.
– Жив, жив, Каройка!.. А отец получил извещение, что ты пропал без вести. Он совсем потерял голову… Где же его письмо? – Пастор стал шарить по карманам. – Где-то оно у меня тут было. Наверное, Крошка взяла… Господи, Карой, Карой! Отец так боялся, что ты попал к этим безбожникам – русским.
Тут лейтенант Оттрубаи вспомнил о нас. Вовремя! Возле ворот, привлеченные радостными возгласами пастора, остановились несколько любопытных.
– Вот мои друзья, святой отец.
– О, очень рад, очень рад! – Он так энергично кинулся к нам, что я подумал: сейчас снова начнутся объятья и поцелуи. Но пастор, приторно улыбаясь, лишь потряс наши руки. – Прошу вас, дети мои, в мою скромную обитель.
Мы скинули в передней свои катушки, потерявшие всякий вид шинели, вытерли ноги и вошли в холл.
Обитель слуги господнего была не такой уж скромной. Кругом картины, фарфоровые вазы, в стеклянных витринах статуэтки – как в музее средней руки.
– Святой отец – страстный коллекционер фарфора, – пояснил лейтенант, заметив наши удивленные взгляды.
– Да, грешен, грешен, да простит меня господь! Но это ведь прелесть! Смотрите, не правда ли, какая прелесть! Вот это, например. Голландия, шестнадцатый век… Или вот…
Он с увлечением стал демонстрировать нам свои сокровища. Мы, валясь с ног от усталости и голода, тащились за ним из комнаты в комнату. Потом он повел нас по внутренней лестнице на второй этаж. Здесь лейтенант Оттрубаи остановил его:
– Святой отец, вы не обидитесь, если я предложу закончить осмотр вашей замечательной коллекции в другой раз? Нужно поговорить, посоветоваться.
– Ну разумеется, Каройка! Ты должен был сразу сказать. К чему церемонии!
– Святой отец, могу ли я рассчитывать на вашу помощь в беде?
– Каройка, Каройка! – пастор укоризненно качал головой.- Разве не я вот этими самыми руками опускал тебя, маленького, в купель?
– Но очень и очень большая беда, и вы можете навлечь на себя неприятность…
– Каройка!
Пастор воздел к потолку пухлые руки, словно призывая в свидетели самого господа бога.
– Святой отец, я покинул армию.
Руки пастора застыли над голым черепом.
– Еще не все, святой отец. Мой долг патриота повелел мне сделать все для освобождения моей родины от ее врагов – гитлеровцев и их пособников, – несколько напыщенно возвестил лейтенант.
Пастор, испуганно озираясь, безмолвно замахал руками.
– И это еще не все, святой отец! Я перешел к русским…
– Боже! – выдохнул пастор.
– Они теперь мои товарищи. Двое из них перед вами.
Лейтенант Оттрубаи, увлекшись, хватил через край. Мы не так с ним уславливались. Лишь в случае крайней нужды он мог открыть пастору, кто мы такие. А теперь… Я думал, толстяка хватит удар. Он смотрел на нас, широко раскрыв глаза, и беззвучно разевал и закрывал круглый рот. Овладев собой, он приторно улыбнулся и произнес:
– Досивани!
Я не сразу сообразил, что это странное слово должно обозначать «до свидания» – пастор спутал его со словом «здравствуйте».
– Они говорят по-венгерски, святой отец.
– О! О! – пастор снова, как у ворот, кинулся к нам и стал пожимать руки. – Мы все вас так ждем, так ждем! Почему, почему вы так долго не идете?
Комочин улыбнулся одними уголками губ:
– Дорога нелегкая, господин пастор.
– О! Мой бог! Как вы говорите по-венгерски! Прекрасно! Чудно! И вы, сын мой? – обратился он ко мне. – Вы тоже так же изумительно владеете нашим трудным языком?
– Наверно, похуже.
– О! Великолепно! Великолепно! Какая скромность! Какая скромность! Нет, Каройка, ты только посмотри, какая благородная скромность… Вы знаете, мы – я и Крошка – мы тоже против! – Эти слова он произнес почти шепотом, заговорщицки приблизив к нам свое лицо. – Ужасная война, ужасная война! Мы слушаем Лондон, даже Москву. Какие передачи! Какие изумительные передачи!
– Святой отец, – осторожно прервал его восторги лейтенант Оттрубаи. – Значит, мы можем рассчитывать на ваше гостеприимство?
Пастор сделал скорбное лицо и покачал головой.
– О Каройка, Каройка! Как ты мог подумать обо мне, о человеке, который тебя… – И вдруг спросил совершенно деловым тоном, каким на базаре осведомляются о цене: – На сколько времени?
– Не знаю… Пока я разыщу кое-кого из знакомых, достану машину…
– Ну хорошо, пусть будет до завтра, – торопливо вставил пастор. – Я так рискую, так рискую. У меня не очень благонадежная репутация. На днях я имел неосторожность сказать господину городскому голове: «Скорее бы кончилась война!» Чрезвычайно неосторожно с моей стороны, не так ли? – И снова очень деловито: – Я надеюсь, господа русские дадут мне защитную грамоту… Ну, документ, что я, рискуя собственной жизнью…
Мы переглянулись.
– Конечно, конечно, господин пастор, – поспешил заверить капитан Комочин. – Как только прояснится ситуация.
– Как великодушно! Как изумительно великодушно! – завел он снова свою пластинку.
Я не выдержал:
– Нельзя ли попросить у вас немного поесть?
Пастор глянул на меня с ужасом, словно перед ним внезапно возник обнаженный людоед с кольцом в носу. Вероятно, мое поведение не отвечало великосветским нормам приличия. Следовало терпеливо дожидаться, пока хозяин пригласит к столу. Но мне было наплевать на то, что он подумает о моем воспитании. Я был голоден до колик в животе.