Пусть себе бродят – даже лучше. Пока полиция после взрыва будет заниматься парочками, мы уйдем далеко.
Надо еще посмотреть у домов. Нет ли там перекопанных улиц, тупиков?
– Нам туда, Аги.
Она вопросительно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Лишь когда я, убедившись, что путь за домами свободен, повернул обратно на аллею, спросила:
– Это очень опасно?
– Что? – я хотел выгадать время для ответа. Знает она или не знает?
– То, что ты собираешься делать.
Я пренебрежительно махнул рукой:
– Пустяки!
– Ты нарочно.
– Зачем мне врать?
Она, не глядя, словно невзначай, медленно провела своей мягкой ладонью по моей руке.
– Ты хороший.
Я смутился:
– Вот еще…
Мы проходили мимо кинотеатра. Трехметровая фанерная девушка показывала свои великолепные зубы. Фильм назывался «Фортуна».
– Есть такое русское имя, – сказала Аги.
– Фортуна? – рассмеялся я.
– Нет? Ну, значит, похожее… Сейчас я вспомню. – Она наморщила лоб и выпалила: – Фортучка!
Я снова рассмеялся.
– Форточка! Это не имя.
– Не имя? – удивилась она.
– Маленькое оконце. Чтобы проветривать комнату, когда холодно и нельзя открыть все окно.
– Правда? А мне кто-то сказал, я думала – имя… Как же зовут ваших девушек?
– По-разному… Маша, Клава, Зина, Леля…
– Лола,- задумчиво повторила она.- А как мое есть?
– Аги?
– Это сокращенно. Полное – Агнеш.
– Агнеш… Не встречал ни разу. Похожее есть: Агния, Агафья. Правда, редко встречается, но есть… Я вот в школе учился с одной Агафьей. Даже рядом на парте сидел.
– Она красивая?
– Не знаю…
– Ты ее любил?
– Любил… таскать за косички… Это было в первом классе. Смешная ты.
– Забавный тип? – она рассмеялась.
Мы подходили к парикмахерской. Навстречу громко топал сапогами немецкий патруль. Поравнявшись со мной, солдаты вытянулись, вскинули подбородки. Я поприветствовал небрежно. Они загляделись на Аги и прошли мимо, не спросив документы.
– Мне с тобой хорошо.
Она стремительно повернулась:
– Не врешь?
– Разве ты сама не замечаешь?.. Даже патрули не останавливают.
– А-а… А все-таки ты никакой не кавалер: совершенно не умеешь ухаживать за девушкой. Мы ходили с тобой по «дороге влюбленных», ходили битых два часа, а ты не сказал мне ни одного комплимента, хотя бы из вежливости. Я с тобой больше не пойду, так и знай… Прощай!
– Аги!
Она исчезла за дверью.
– Аги!
Занавеска приподнялась, Аги показала мне язык и прижалась к стеклу. Нос и губы забавно расплющились, до неузнаваемости изменив лицо. Но глаза остались прежними: озорными и ласковыми.
– Одну минуту, Аги!
Она отняла лицо от стекла, отрицательно покачала головой и опустила занавеску.
Я постоял немного. Я стоял бы так целый час, два, три, но сейчас я не мог, надо было быстрее обратно, в бункер.
Занавеска больше не поднималась.
Я повернулся и пошел, чувствуя себя одновременно счастливым и несчастным, как в детстве, когда отец, возвращаясь из дальнего рейса, привозил мне подарок, а мальчишки во дворе тут же отбирали его, и я переживал, не зная, вернут они или нет.
Поздним вечером мы с Янчи сидели возле забора, отделявшего аллею от железнодорожного полотна, на скамейке, которую я облюбовал накануне.
Взрывчатка уже лежала на месте. Пристроить ее удалось без особого труда. Земля под рельсом оказалась довольно рыхлой, легко поддавалась ножу. Выкопать гнездо, заложить в него тол, приладить детонатор и замаскировать заряд, оставив снаружи наш самодельный шнур из ваты, – все это заняло какой-нибудь десяток минут.
Пока я пристраивал взрывчатку, Янчи стоял на страже посреди аллеи – с той стороны меня могли увидеть. Но никто так и не прошел. Вообще, за весь вечер на аллее мы видели только две парочки: мобилизации, следовавшие одна за другой, обезлюдили «дорогу влюбленных».
Теперь оставалось самое неприятное: терпеливое ожидание.
Черный находился на станции, в диспетчерской, возле Шандора. Он должен был сообщить нам, когда пойдет специальный поезд.
В операции хотел участвовать и Фазекаш. Но в последнюю минуту перед уходом из бункера он решил преобразить свою внешность – у него в городе было много знакомых, он не хотел, чтобы его узнали. Взял у Черного бритву, намылился и, тяжело вздохнув, смахнул с верхней губы свои роскошные, пушистые усы.
Он действительно преобразился до неузнаваемости. Но тут же сразу выяснилось и другое: на месте бывших усов отчетливо выделялись два белых пятна.
Пришлось оставить Фазекаша в бункере, он мог испортить нам все дело. У любого человека, взглянувшего на него, тотчас же возник бы вопрос: почему сбрил усы?..
Янчи беспокойно шевельнулся на скамейке. Он так же, как и я, пристально всматривался в дорожку между двумя рядами деревьев, терявшуюся в темноте. Оттуда должен был появиться Черный.
Станция то и дело напоминала о себе тревожными свистками, гудками, тяжелыми вздохами паровозов. Больше всего я опасался, что в нашу сторону двинется какой-нибудь состав, не предусмотренный графиком движения. Мы уже настрjились именно на тот, специальный. Конечно, случайный состав можно пропустить, заряд не должен сработать самостоятельно. Не должен… А если все-таки сработает? Тол сам по себе вполне безобиден, но детонатор от него лучше держать подальше.
– Где же этот чертов поезд? – бросил Янчи нервно. – Взлетишь тут на воздух, пока он приползет.
Я счел своим долгом успокоить его:
– Не взлетим, не бойся. Штука надежная, с гарантией. Я знаю.
– Я тоже. – Он хмыкнул. – Жену вот потерял с такой гарантией.
У Янчи была жена? А я его считал совсем молодым парнем. Сколько ему на вид? Лет девятнадцать, двадцать.
– Подорвалась?
– Не она. Я.
– Ты? – удивился я. – А говоришь – жену потерял.
– Все правильно. Я подорвался, а ее потерял… Покурить как охота!
– Нельзя, терпи. Огонек сейчас далеко виден… Так как же все-таки потерял?
Вопрос я задал не из одного только праздного любопытства. Мне хотелось отвлечь его, а заодно и себя от назойливых мрачных мыслей.
– Так потерял, что хуже некуда. Тут она. И нет ее.
Он умолк и молчал так долго, что я уже потерял надежду что-нибудь услышать. Все же он заговорил снова, медленно, то и дело останавливаясь, словно вспоминая:
– Как война началась, меня забрали. Не здесь – я в селе жил, за Будапешт еще сотню километров… Жена у меня была, Катица. Вот только поженились, двух месяцев не прошло… Ну, фронт, ну, наступление… Ничего, обходилось. Я все хвалился ребятам: Катица за меня молится. Католичка она у меня, такая богобоязненная… А потом, на Дону, одолжили меня на время саперам, мины ставить – у них своих почти всех повышибало. Показал офицер, как и что. Дело простое, говорит, с гарантией. Вот как ты сейчас… Стал ставить коробки эти проклятые. Одна и сработала.
Он снова невесело хмыкнул и замолчал.
– Ну? – поторопил я.
– В голову садануло. Видишь?- он провел рукой по большому копытообразному шраму на лице, который я вначале принял за след ожога. – Все бы не беда. Ноги, руки целы. Жив – и ладно. Да вот память у меня тогда начисто отшибло. Амнезия ретрораде – по-медицински. Лежу себе, как младенец в люльке, и ничего про себя не знаю. Ни кто я такой, ни что со мной было. Как будто только на свет народился.
– Вылечили?
– Рана зажила, а вот память не вернули. Тяжелый случай. Даже профессора смотрели… А потом опять на фронт отправили. Винтовку-то я в руках держать мог. И опять воевал. Бои, бои, ночные марши. Только прежде туда маршировали, а теперь обратным ходом… И вот тут, во время ночного боя, получил от ваших… – Он посмотрел на меня виновато и поправился: – Получил от русских блямбу на память. Трех ребер как не бывало, легкое вынули. Вот, пощупай, чувствуешь, мягко? Зато память вернулась понемногу.
Он опять умолк.
– А жена?
– Погоди, будет и про жену… Списали меня вчистую. Ну, куда мне? Домой, понятное дело. А там… Словом, они год с лишним назад похоронную на меня получили; меня ведь не в своей роте ранило, ну, а раз я туда от саперов не вернулся, там и решили, что убит… Замуж она вышла, моя Катица. Дочка у нее. Племянница мне.