Радости в нем заметно меньше, чем было, когда вошла я.
— У вас с леди Ричмонд небольшая заминка? Можете не переживать, при моем дворе вы равны.
Вот как? Королева словно прочла мои мысли и разом решила мою проблему. Больше заминок не будет. Мы обе кланяемся Анне Болейн.
Королева отворачивается. До этого она о чем-то оживленно беседовала со своим братом и с другом, Генри Норрисом, и она явно не хотела прерываться. А я смотрю на Маргарет Дуглас и пытаюсь понять, кого она сейчас ненавидит больше — Анну или меня.
*
День, который начался не лучшим образом, прошел незаметно. Шелти постаралась сделать всё, чтобы я чувствовала себя увереннее — заставляла танцевать, пересказала все сплетни, ни одну из которых я на завтра уже и не вспомню.
Не представляю, что бы со мной творилось без неё.
— Королева велела составить тебе компанию в ближайшие дни, чтобы ты не чувствовала себя одинокой, — прощебетала она.
Новость чудесная. Я молюсь, чтобы таких сцен, как с Маргарет Дуглас, больше не повторялось, но, если это вдруг произойдет снова, мне будет проще, если рядом будет Шелти.
Однако для того, чтобы не чувствовать себя одинокой, мне не хватает кое-кого еще.
Мне бы хотелось снова увидеть мужа. Интересно поговорить с ним. Узнать о нем всё до того, как мы ляжем в постель. Так было бы правильнее.
К нам подошел Томас Клер, отделившийся от компании придворных поэтов, стоящей у окна. Он смотрит на Шелти, как на свежий инжирный пудинг, о котором мечтал весь год. Целует ее руку, задержав на ней губы дольше, чем следовало бы.
— Госпожа Шелтон.
— Господин Клер.
Шелти сладко улыбается.
— Мэри, я оставлю тебя ненадолго, — говорит она, и они с Клером отходят, не дожидаясь моего ответа.
Чтобы я не чувствовала себя одиноко, да?
Я не обижаюсь на Шелти — у нее особая страсть к поэтам, а Клер, хоть, на мой взгляд, и не самый выдающийся из них, уже посвятил ей несколько пылких строк. Пусть лучше развлекается с ним, чем с моим братом.
В конце концов, они не единственные разбились по парам и разошлись по углам под вечер. Ее сестра Мадж, которая весь день упорно делала вид, что меня не существует, беседует с Норрисом — ее щеки раскраснелись, а глаза блестят. Он шепчет что-то ей на ухо, и она глупо хихикает.
Я отворачиваюсь, пока меня окончательно не охватил грех зависти. Какой прок быть герцогиней, если твой герцог не может шептаться с тобой так же, как Норрис с Мадж?
Ко мне, радостно виляя изогнутым хвостом, подбегает Пуркуа.
— Ну что, побеседуем и мы с тобой наедине? — спрашиваю я собаку и поднимаю ее на руки, чтобы погладить гладкую бело-рыжую шерсть.
Очаровательное создание с вечно удивленной мордашкой, но ответить мне, увы, не может.
Я оглядываюсь вокруг. Двор королевы блистателен, и мне нужно занять при нем достойное место. Именно этого отец от меня и ждет. Но какая у меня роль? Я чувствую себя просто девочкой в красивом наряде. Мне оказывают почести, но это почести не лично мне, а моему титулу. Титул не составит тебе компанию. Не посвятит стихи, не расскажет шутку.
Мне бы хотелось стать кем-то большим. Чтобы, когда я заходила в комнату, люди сначала видели Мэри, а уже потом герцогиню Ричмонд и Сомерсет. Точно так же, как в Анне Болейн видят сначала ее саму, а уже потом — жену короля.
Но пока меня вообще никто не видит. Я стою одна и думаю, что на сегодня с меня достаточно. Надо подойти к королеве, отдать ей Пуркуа и откланяться. Но мои намерения снова прерывает голос юноши в черной ливрее, будь он неладен:
— Граф Суррей и лорд Говард!
Брат пришел с отцом? Нет, отца бы объявили первым. Я поворачиваюсь к двери и вижу, что там действительно стоит Гарри, а рядом с ним — мужчина двадцати лет, с типичным говардовским носом и тонкой бородкой. Крепкий и темноволосый. Его ясное лицо светится весельем. Он выглядит как молодая копия моего отца, но посимпатичнее и гораздо выше.
Пуркуа у меня на руках заливается радостным тявканьем, приветствуя двух Говардов. Нас в последние годы стало очень много при дворе, ведь мы — родня королевы. Но этого Говарда я не видела с самых крестин принцессы Элизабет и уже успела соскучиться.
— Что ж, Пуркуа, придется нам с тобой тут немного задержаться, — обращаюсь я к королевской собаке, и она высовывает язык в знак одобрения.
Глава 3
Гринвич, январь 1534 года
Январь пахнет рождественскими пирогами — с гусями, голубями, куропатками и индейками, которые уже лет десять как стали традиционным блюдом на наших столах. Даже мой унылый Кеннингхолл преображался в январе и становился уютным местом, где хотелось шутить и играть в снежки, а темными вечерами слушать байки старой Нэн.
А при дворе январь — это время подарков. Во всех домах люди дарят друг другу подарки, но королевский двор — особое место даже в этом отношении. Мне всегда было интересно, что чувствует король, когда его каждый год буквально сносит волной подношений, одно ценнее и причудливее другого.
Все должны что-то подарить королю и королеве — это не просто вежливость, это обязанность. Но моя мать опять сумела отличиться. Я снова поражаюсь ее способности напоминать о себе в ситуациях, когда это кажется невозможным. И ладно бы в добром ключе.
Нет же. Она из раза в раз заставляет меня, Гарри и отца извиняться за нее и подбирать слова так, чтобы одновременно осудить ее проступок и попробовать ее оправдать.
Этот год Анна Болейн впервые встретила в статусе королевы. А моя мать демонстративно не прислала ей подарок. Вместо этого она отправила его Екатерине, лишний раз подчеркнув, что именно ее — ту, что занимала трон до Анны, она до сих пор считает истинной королевой.
При том обилии даров, в котором купается Анна, это могло бы показаться мелочью, но сейчас в стране только три герцогини, не считая одной вдовствующей, и когда одна из них плюет на приличия, это, черт возьми, заметно! И это ставит под удар нашу семью.
— Боже, да ей всегда было плевать на семью, — жалуюсь я Шелти. — Из ее уст даже слово «Говард» звучит как ругательство.
— Тебя она больше не может назвать Говард, — пожимает плечами подруга.
— Не думаю, что «Фицрой» у нее получится лучше.
— Не принимай всё так близко к сердцу, Мэри. В любом случае ей придется смириться, если она не хочет всю жизнь просидеть в Кеннингхолле.
— Я уже не знаю, чего она хочет. Она не пришла на коронацию Анны, пыталась сорвать мою помолвку, а те шпионские апельсины для Екатерины…
Шелти смеется.
— История с апельсинами была забавной.
— Посмотрела бы я на тебя, если бы твоя мать занималась чем-то подобным.
— Моей матери в голову не придет прятать письма в апельсинах. Есть в этом что-то, знаешь… королевский азарт. Шелтоны для такого простоваты.
— Твоя мать — Болейн.
— О нет, поверь, она давно уже Шелтон, от макушки до пяток.
Мы идем к королю и королеве, чтобы вручить наши подарки. У дверей в Большой зал собралась оживленная очередь из придворных — кто-то искренне хочет удивить монархов причудливыми золотыми птицами и роскошными рубиновыми брошами, а кто-то подготовил банальный кошелек с деньгами.
Люди правда перешептываются, когда видят меня, или я схожу с ума? Ничего удивительного, конечно. Кто же не захочет перемыть кости дочери скандальной Элизабет Стаффорд, которая до сих пор не признает очевидного, что наша королева — это Анна Болейн?
Хотя наверняка здесь есть и те, кто поддерживает мою мать. Просто они не способны на такие же яркие жесты и предпочитают ненавидеть королеву тихо. Но я искренне не понимаю, за что. За любовь к королю?
Подходит моя очередь.
Я дарю королеве книгу со стихами, отобранными и переписанными лично мной. Там несколько произведений Гарри и Томаса Уайетта, кое-что из Чосера и работа Джона Скелтона, в которой он упоминает мать Анны, сравнивая ее с Крессидой — прекрасной и неверной троянкой.